сегодня29марта2024
Ptiburdukov.RU

   Каждый народ имеет такую историю, на какую у него хватает фантазии.


 
Главная
Поиск по сайту
Контакты

Литературно-исторические заметки юного техника


Елена Широкова «Павушкин остров»



ТОМ ПЕРВЫЙ

ЧАСТЬ I

Яблонские

Глава 1

Пар валил от лошади, от мужика в рыжем, заиндевелом овчинном тулупе. По наезженной зимней дороге мелась лёгкая позёмка.

Ветер, холодный и не по-зимнему сырой, забирался под полы серой короткой шубки, отороченной песцовым мехом, годившейся разве что для прогулок по Тверской на лёгких саночках. Застывали руки в тонких вязаных перчатках, сожалея об утерянной муфте. Маленькая кокетливая шапочка, прикрывавшая только затылок, постоянно норовила слететь с головы и унестись вслед за порывами ледяного ветра, в стужу, мороз, белое безмолвие…

Неуместным в этой ледяной пустыне с заснеженными подмосковными лесами выглядел наряд Грушеньки Яблонской. Всего лишь месяц назад она уезжала из Москвы в тёплый Крым, к ласковому Чёрному морю и вечнозелёным кипарисам. Столь же неуместными были высокие башмаки на шнуровке, длинное вдовье платье из панбархата и белый пуховый платок её матери, Полины Андреевны Яблонской, широко шагавшей по снегу за санями. Крестьянские розвальни увозили больных Елену и Анатоля в снежную муть декабрьского морозного утра.

«Павушкин остров» - Дорога в Задольск, рисунок Елены Широковой

«Который теперь может быть час?» – Грушенька по привычке потянулась к серебряным часикам, отцовскому подарку на пятнадцатилетие. Памятные часики почти три года указывали ей на скоротечность времени. Но, вспомнив, что часики и мамины бриллиантовые серьги, и колечко с аметистом остались в Туле в уплату доктору и хозяину третьеразрядного постоялого двора, опустила рукав шубейки, вздохнула, забралась в сани, закрыла глаза.

Месяц назад, в ноябре столь богатого на события 1917 года, Яблонские в сопровождении одной только горничной Даши выехали из страшной революционной Москвы на дачу в Крым. Полина Андреевна, после всех потрясений минувших месяцев, оставила просторную нетопленную квартиру на старую няньку Ульяну, решила увезти детей подальше от революций, уличных боёв, голода и холода разорённого и неприютного города.

В Курске простояли неделю. Жили в нетопленном вагоне, распродавали вещи из чемоданов. Деньги ежесекундно утрачивали свою ценность.

Первым заболел двенадцатилетний Анатоль. Через три дня, когда паровоз отцепили, поезд снова встал на запасном пути уже в районе Белгорода. В бреду заметалась Елена. К вечеру свалилась и горничная Даша. Паровоз не подавали ещё сутки. Закончилась короткая осень, даже в южных губерниях чувствовалось неотвратимое наступление скорой зимы.

Полина Андреевна приняла решение возвращаться.

Дашу похоронили в Туле, на неприветливом городском погосте, недалеко от монастыря, названия которого Грушенька не помнила, а Полина Андреевна не удосужилась узнать.

На полустанке Л., в двух верстах от которого в очередной раз встал уже обратный поезд, не было ничего, кроме нескольких покосившихся строений да домика станционного смотрителя с подслеповатым окошком, выходившим прямо на пути.

Иван Митрич, крестьянин деревни Сертякино, направлялся по своим делам в крупное село Климовку, но задержался в гостях у приятеля, железнодорожного смотрителя Филимонова. В печурке весело потрескивал огонь, уютно заполняя теплом маленький, в одну комнату и кухню, домик смотрителя. Идти в ночь и холод не хотелось.

Иван Митрич выпил мутноватого первача, закусил картошкой и варёным яйцом, завёл беседу о деревенской жизни. Когда совсем стемнело, решил воспользоваться гостеприимством хозяина, подложил под голову рыжий овчинный тулуп и устроился на лавке у печи до утра. Едва Митрич задремал, сквозь сон услышал приглушённые голоса и стук в единственное окошко убогого домика.

— Гляди-ко, откуда они взялись? – удивлённо вскинулся Филимонов, заметив в сгустившихся вечерних сумерках двух одетых по-городскому женщин.

Высокая дама в белом пуховом платке растерянно оглядывалась по сторонам, но потом, словно решив для себя что-то, уверенно зашагала по направлению к рельсам. За ней вприпрыжку, проваливаясь по колено в глубокий снег, едва поспевала миниатюрная некрасивая барышня в серенькой шубке. Глазастый железнодорожник заметил, что на барышне была маленькая, несерьёзная по зимнему времени шапочка и короткая юбка, которая едва доходила ей до середины икр.

— Эк куда вас занесло-то, – пробормотал смотритель, натягивая шинель, – никак с поезда, что на узловой станции третьи сутки стоит… Да как же они сюда-то добрели? Почитай две версты, да по снегу, в такой обувке…

Иван Митрич тоже вышел полюбопытствовать.

Сам не зная почему, пожалел сертякинский крестьянин незнакомую ему барыню. Просила она доставить её до Москвы или до ближайшего города. На станции, в отцепленном холодном вагоне остались у неё двое ребятишек.

До Москвы, конечно, недалеко, через сутки бы в самом центре были, но не с руки Митричу было в Москву подаваться на такой лошади, да по морозу…

Согласился возница дать крюк в сторону от своего пути (барыня с шеи цепочку золотую с камушком сняла, в руку сунула, и в глазах слёзы), как не уважить? Да и невелик крюк – от уездного города до Климовки полчаса всего и лёту на быстрых саночках...

В худеньком теле остриженного наголо Анатоля ещё теплилась жизнь. Он открывал карие глазёнки с заиндевевшими ресницами, поминутно сбрасывал полушубок, просил пить. Елена лежала молча и неподвижно с застывшей маской страдания на полудетском, но правильно-прекрасном лице. Её красивая голова, укутанная белой шалью, тоже покрылась инеем, на посиневших губах таяли редкие снежинки. Казалось, она уже отходила в иной мир, когда, сняв с себя обручальное кольцо и цепочку с кулоном, Полина Андреевна сторговалась с бородатым мужиком в рыжем нагольном тулупе довезти её и детей до ближайшего уездного города.

Глава 2

Ещё месяц назад всё произошедшее казалось бы Полине невероятным, невозможным дурным сном, наваждением, от которого можно легко отмахнуться, проснувшись поздним утром в своей тёплой квартире и приказав Даше подавать чай.

Полина с момента отъезда из Москвы жила только за счёт необыкновенной нервной энергии, освобождавшейся в ней, обычно спокойной и рассудительной матери семейства, в ситуациях чрезвычайных, которые могли привести к крушению её раз и навсегда созданного мира.

Мир за последний год рушился уже дважды.

В феврале, в самом начале этого ужасного года, вечером в голубую гостиную в Лялином переулке ввалился в расстёгнутой бекеше бледный и пьяный младший брат Полины Андреевны, Алексей. Вслед за ним дворник Фрол Игнатьич и швейцар Николай, тоже не слишком трезвые, внесли внезапно отяжелевшее, ещё тёплое тело мужа Полины Андреевны, Сергея Платоновича Яблонского.

Глядя на его перекошенный в предсмертной судороге рот, глубокие морщины на высоком лбу и мертвенно-бледное лицо в маске трёхдневной щетины, трудно было представить, что в сентябре прошлого 1916 года Сергею Яблонскому исполнилось всего сорок лет. Его молодое, но загнанное насмерть сердце остановилось в пролётке, по дороге из ресторана «Яр». Алексей и Сергей в последние военные годы стали там если не завсегдатаями, то частыми и шумными гостями.

Потом была суматоха и беготня, приходили какие-то люди, проплывали лица…

В памяти Полины осталось скорбное большеглазое еврейское лицо доктора Яковлева, давнего домашнего врача Яблонских. Он сразу констатировал смерть Сергея Платоновича от сердечной недостаточности и, не взяв гонорара за визит, быстро удалился.

Красное полнокровное лицо генерала Соловейко, учителя и сослуживца Яблонского, растворилось в первый же день с глубокими извинениями за то, что не сможет присутствовать на похоронах из-за какой-то поездки то ли в Вологду, то ли в Казань…

Сухое, морщинистое, запудренное до последней возможности личико сестры матери Полины Андреевны, тёти Кати…

Прямая словно жердь, в старомодных, вечно накрахмаленных воротничках, тётя Катя всю жизнь прослужила экономкой в подмосковном имении графа К. В своё время своенравная, гордая девица отказалась выходить замуж за богатого купца, рассорилась с родителями. Поговаривали, что в молодости, пока была хороша собой, она пользовалась не только расположением немолодого и вдового графа, но и была его невенчанной супругой. Но после его смерти наследники изгнали тётю Катю в экономки, а продав разорившееся имение, и вовсе указали на дверь. Теперь она жила одна, на проценты от скопленных денег, практически похороненная заживо в маленькой квартирке на Басманной, неподалёку от Курского вокзала.

Именно тётя Катя, которая давно уже не имела никаких собственных дел, но сохранила привычку к необычайной распорядительности, сразу же хладнокровно взяла на себя всё руководство похоронами.

Друзья, родные Полины и приятели мужа рассыпались в соболезнованиях и тяжёлых вздохах.

С утра до ночи какие-то малознакомые люди протирали кресла и диваны в гостиной, обедая и ужиная у Яблонских. Некоторые из них лезли в комнату к Полине с соболезнованиями и неоплаченными векселями покойного.

Нервно курил и стряхивал пепел на персидский ковёр братец Алексей…

Полина не помнила почти ничего из дней, предшествовавших похоронам, кроме удивлённо-вытянутых лиц старших детей и непрекращающегося визга младшенького Ванечки. Его не удавалось унять ни старой няньке Ульяне, ни одной из многочисленных молодых родственниц, считавших своим долгом понянчиться с осиротевшим малюткой. Отчаянный визг малыша и теперь не давал Полине уснуть по ночам, звучал в ушах, словно предвестник ещё больших и страшных бед.

После похорон, столь же суетливых и скорых, как жизнь и смерть покойного, вся многочисленная родня растворилась в джунглях предреволюционной, бродящей, словно забытое на ночь в кадушке тесто, шумной Москвы. Совершенно разладились и без того напряжённые отношения Полины с братом Алексеем.

Алексею весной страшного 1917 года едва исполнилось двадцать два. Был он моложе Полины на пятнадцать лет и в семье Яблонских существовал всю свою сознательную жизнь на правах старшего ребёнка.

Отец Полины, Андрей Алексеевич Соколов, выходец из небогатой семьи нижегородских торговцев, всего в жизни добился сам. В 70-е годы он быстро и нечестно разбогател на экспортных поставках леса и уральской меди, прикупил по случаю убыточную текстильную мануфактуру, наладил производство дешёвых ситцев. Через несколько лет в его владении было уже несколько доходных домов в Москве и кругленький капиталец в Торгово-промышленном банке.

Полине шёл семнадцатый год, когда из глупой шалости отец погиб под колесом речного пароходишки, совершавшего рейс из Костромы в Нижний. Силач и балагур, смелый до отчаянности человек, Андрей Соколов по пьяному делу на спор прыгнул в воду, чтобы проплыть под днищем парохода, но не рассчитал свои силы. Его бездыханное тело выбросило на берег в двух верстах ниже по течению Волги.

Матушка, узнав о бессмысленной смерти мужа, от горя сошла с ума. Уже через год она умерла в скорбном доме, так и не попрощавшись с дочерью, не дав наставлений сыну, не объявив о завещании.

Вся многочисленная отцовская родня, и Соколовы, и Вепревы (родственники бабушки по отцовской линии), сразу потянулись к наследству Полины и маленького Алексея.

Чистого капитала родитель оставил достаточно. Было чему позавидовать родственникам-опекунам, было на чём погреть руки…

Полина Андреевна, барышня для своих лет необычайно рассудительная, сразу поняла, чем вся эта грызня из-за отцовских денег может обернуться для неё и маленького брата. Никому из родственников или компаньонов отца она не могла доверить опекунства над братом и его частью наследства. К совершеннолетию мальчик не получил бы ничего, кроме неоплаченных долгов и убыточных предприятий. Да и своих денег, на которые уже поглядывали батюшкины компаньоны и дядька Вепрев, было жаль.

Оставалось одно: срочно выйти замуж.

О том, что юнкер Яблонский ей не пара, твердили все сведущие в таких делах тётушки и кумушки: не красавец, звёзд с неба не хватает, ни гроша за душой, ещё даже не офицер…

Будущее Яблонского в ту пору его жизни рисовалось слишком туманным.

Сергей Платонович происходил из давным-давно обедневшей дворянской семьи. Все его предки служили Отечеству и, в большинстве своём, сложили головы на полях сражений. Отец погиб под Плевной, мать умерла от чахотки. Мальчик в десять лет остался сиротой и был определён влиятельными, но неблизкими родственниками в кадетский корпус в Петербурге, а потом в Московское императорское военное училище.

Сергей не был красив. Многие барышни находили его внешность если не уродливой, то совершенно заурядной и неинтересной.

Разглядывая в зеркале своё лицо, Яблонский не раз обижался на судьбу, а больше всего на бабушку, Софью Моисеевну. Взял её дедушка из семьи гродненских выкрестов за красивые семитские глаза и совершенно без приданого. Подгадила бабушка, хоть и сама была первой местечковой красавицей, внешность своим потомкам.

В слишком аристократическом по составу кадетском корпусе Серёжа Яблонский чувствовал себя «белой вороной». Некоторые кадеты и преподаватели за глаза называли его «еврейчиком». В училищной церкви батюшка поначалу косился и не хотел допускать к причастию чернявого, долгоносого отрока.

Товарищи по корпусу не любили Сергея за крутой нрав и неровный, обидчивый характер. С виду слабый и тощий, в припадке ярости он мог отколотить и более сильного противника. Но когда этот припадок проходил, Сергей вновь превращался в трусливого плаксу и «хлюпика» – любимый объект насмешек более рослых и спесивых отпрысков аристократических фамилий.

Особенно усердствовал в травле безродного кадета рыжий и плотный генеральский сынок Сашка Лямке.

Отец Лямке – богатый обрусевший немец, важный свитский генерал. Мать – вхожа к самой государыне. Сам Сашка, как казалось Яблонскому, намеренно создал себе в корпусе репутацию лихого малого и отчаянного лоботряса. Парень он был способный, но учился из рук вон плохо. Яблонский, который шёл первым почти по всем предметам, кроме фехтования и гимнастики, подчас удивлялся тому, как злобно-ироничный, умный Лямке в обычной жизни схватывает всё на лету. Однако на уроках он строил из себя дурачка, вечно плёлся в отстающих и вёл себя так, словно нарывался на исключение из престижного учебного заведения.

Наглые, подчас жестокие выходки кадета Лямке давно утомили всех преподавателей. Наказывать его было бессмысленно. Фамилия Сашки вечно красовалась на «чёрной доске». Даже по праздникам Лямке не вылезал из серой «дурацкой куртки»*, по два года просиживал в одном классе. Только выгнать сынка влиятельных родителей ни у кого из корпусного начальства не поднималась рука.

Сашка подкладывал в постель Яблонскому дохлых мышей, по ночам срезал пуговицы с его мундира, дразнил «зубрилкой» и «плаксой». Круглый как мяч, но ловкий как кошка, Лямке никогда не упускал случая дать нескладному и тощему товарищу подножку, толкнуть его в грязь, жестоко пошутить.

При построении роты высокий Сергей стоял вторым после Лямке. На занятиях по фехтованию Сашка часто оказывался с ним в паре. Тут Яблонскому приходилось совсем туго.

Не снимая с румяного, красивого лица добродушной улыбки, Сашка нещадно лупил саблей плашмя неповоротливого противника по спине, по ляжкам, по лишённым мускулатуры, костлявым плечам. Яблонский не мог дать достойного отпора. Нескладный и близорукий, он отступал, бросал саблю, часто убегал из зала под общий хохот и презрительные насмешки.

Только на уроках гимнастики Сергею удавалось отдохнуть от Сашкиных выходок. Предусмотрительный преподаватель не допускал Лямке в гимнастический зал. Под немалым весом крупного кадета ломались перекладины «шведской» стенки, обрывался крепёж канатов, трещали деревянные брусья. Ещё на младшем курсе Сашка умудрился сломать спину гимнастической «кобыле». «Кобылу» по распоряжению начальника корпуса на следующий день заменили, но увесистый Лямке был навеки освобождён от гимнастики и изгнан в угол, на свалку старых матов.

Обычно он блаженствовал там, запихивая за толстые щёки шоколад и конфекты, лениво плевался из бузинной трубочки в носившихся по залу товарищей.

В такие минуты Яблонский мучался завистью и крепко ненавидел толстого, благополучного Сашку…

Однажды, будучи уже старшеклассником, Сергей тяжело заболел воспалением лёгких.

С месяц он лежал, всеми забытый и заброшенный, в тесном лазарете, куда не проникали солнечные лучи и тепло короткого петербургского лета. Из-за болезни Яблонский не поехал вместе с кадетами старших рот в летние лагеря.

Когда больному уже разрешили вставать и выходить на прогулки, в пустом здании корпуса внезапно объявился его злейший враг и мучитель – Сашка Лямке.

Сашку привёз в корпус отец.

Яблонский наблюдал в узкое окошко лазарета, как к парадному подъезду подкатила шикарная коляска. Дежурный офицер вытянулся во фрунт, браво щёлкнул каблуками начищенных до блеска сапог.

Важный, сухощавый генерал Лямке-старший выкинул из коляски непутёвого отпрыска, словно нашкодившего щенка. Оглянувшись по сторонам, генерал замахнулся на сына кулаком в белой перчатке, отрывисто и гневно что-то проговорил. Сашка трусливо вжал голову в плечи, засеменил вслед за отцом к флигелю, где располагался кабинет начальника корпуса. Сергей случайно поймал на себе его взгляд, полный ненависти и безысходной тоски.

Как выяснилось потом, шестнадцатилетний кадет ухитрился сбежать из лагерей. Не стеснённый в материальных средствах, он достал штатское платье, лихо покуролесил несколько дней по столице, устроил пьяный дебош с участием какой-то ресторанной певички и был доставлен в полицию. О приключениях генеральского сына незамедлительно сообщили родителям. Высокопоставленный папаша упросил начальство в очередной раз «закрыть глаза» на проступок Сашки. За такое вопиющее нарушение любого другого кадета моментально вышибли бы прочь, но Лямке простили.

Сашка, получив всё, что ему причиталось от строгих родителей, неделю просидел в карцере. Теперь, как ни в чём не бывало, он слонялся по пустым спальням мрачный, притихший и злой. Он даже не задирал Яблонского, который после болезни осунулся и стал ещё более смешным.

Сашка отчаянно тосковал.

Ночью Яблонский проснулся оттого, что кто-то тряс его за плечо. Он открыл глаза и увидел возле своей койки полуодетую, плотную и огромную фигуру Лямке.

— Яблонский, спички есть? – спросил Сашка в полный голос, словно не боялся, что его могут услышать в тишине пустого и погружённого в сон здания.

— Есть, – зевнул Сергей. – Но поджигать училище не дам. Мне тут жить ещё…

Спросонья он подумал, что от сумасшедшего буяна Лямке можно ждать чего угодно.

— Кто поджигать?.. С ума спятил? – расхохотался Сашка. – Прикурить дай! Папирос полно, а спички все вышли! Айда в спальню, покурим!

— А «дядька» Филиппыч? – недоверчиво протянул Яблонский. – Ну, как застукает?

— Дрыхнет твой Филиппыч у кухарки в каморке без задних ног, – улыбнулся в темноте Сашка. – А дежурный фельдшер к своей мадам только что отправился. В Тучков переулок. Сам видел. В тюрьме этой всем жить тошно… Пошли!

Через несколько минут кадеты уже сидели на широком подоконнике второго этажа, дымили папиросами, разговаривали.

Сашка любил поговорить, а соскучившийся за время болезни Яблонский был не прочь выслушивать любой бред, лишь бы вновь не томиться одиночеством в пугающем своей мёртвой тишиной лазарете. Сергей догадывался, что Лямке, склонный к буйным эротическим фантазиям, излишне приукрашивает рассказы о своих городских приключениях, но делал вид, что верит каждому его слову. Похождения приятеля произвели на неискушённого кадета неизгладимое впечатление. Молодые люди как-то незаметно из злейших и заклятых врагов превратились в приятелей, а потом и в «заклятых друзей»…

Обычно весёлый и жизнелюбивый Сашка сегодня что-то затосковал. Он мрачно стряхивал пепел в тишину безлюдной в этот час улицы, ругал корпусные порядки, начальство, родителей, лагеря, сетовал на серую и безрадостную кадетскую жизнь. Сергей сонно слушал, в первый раз в жизни затягиваясь некрепкой, дамской папироской.

— Яблонский, давно хотел тебя спросить, – вспомнил вдруг Лямке о существовании своего молчаливого собеседника. – Ты почему никогда в город не выходишь? Сидишь тут, как монах в келье! Мог бы в это воскресенье увольнительную получить, а не попросил. Почему?

— Нечего мне в городе делать, – буркнул Сергей и закашлялся от попавшего в горло дыма. – Родственников у меня нет, денег нет. Дядька троюродный из благотворительности денег даёт, а сам – презирает…

— Дурак ты, – сделал вывод Сашка. – В жизни не поверю, чтобы тебе удрать отсюда не хотелось. Если б не родители, я бы ни за что в корпусе не остался! Там – море, девки, яхты на заливе, приключения, дальние страны! Люди в нашем возрасте раньше уже полками командовали, новые земли открывали! А тут сиди, зубри эту дурацкую геометрию, по плацу маршируй – ать-два! Зачем?

— Как «зачем»? – опешил Яблонский. Он никогда раньше не задумывался о смысле своей учёбы в корпусе, не представляя себе, как иначе могла бы сложиться его жизнь.

— Хорошо тебе, – продолжал свои размышления Сашка. – Ни отца, ни матери нет – сам себе хозяин, делай что хочешь! А мне от них, веришь, никакой жизни!

— Он бьёт тебя? – осторожно спросил Сергей, имея в виду сурового генерала.

— Кто? Отец? Что ты! – улыбнулся Лямке. – Нет, это он с виду только такой страшный. На самом деле – и мухи не обидит. Он тоже маман боится. Прыгает при ней, словно левретка на поводке. Давно смирился и пьёт втихую… На меня ему – плевать!

— А мать? Неужели она совсем тебя не любит? – Рано осиротевший Яблонский не мог даже представить себе, что такой благополучный с виду Сашка тоже страдает от детского одиночества и родительской нелюбви.

— Мать вообще за человека меня не считает, – непритворно шмыгнул носом Сашка. – Раньше наказывала, а сейчас поняла, что бесполезно. Даже не разговаривает. Шаркуна из меня придворного хочет сделать! Сестре жизнь поломала, отцу… Она ведь его из армейских полковников вытащила, на самый верх провела и даже не спросила: надо ему это или нет? А меня «сделать» не получится! Не дамся!

Яблонский один раз видел госпожу Лямке. Она как-то приезжала в корпус просить, чтобы провинившегося Сашку не исключали. Генеральша – огромная, тумбообразная дамища, с излишне румяным, но красивым, как у Сашки, лицом – была разодета в пух и прах. Офицеры-воспитатели вытянулись перед ней во фрунт, как перед высоким начальством, едва не отдали честь. Когда мадам Лямке поднималась по ступенькам к кабинету корпусного начальника, сам генерал блестел потной лысиной, склонялся перед ней в глубоких поклонах, старался предупредить каждое движение важной гостьи. Сергею она показалась надменной, неприятной и злой.

Он с невольным уважением посмотрел на сидевшего напротив него Сашку. Противостоять такой мамаше решился бы не всякий.

— Она думает, что всё за меня решила! Дудки! – продолжал бунтовать неугомонный Лямке. – Сейчас во мне 6,5 пудов. Через год будет восемь. Ни одна лошадь меня не поднимет. А коли не кавалерист – так и все взятки гладки! Пускай тогда попробует на меня адъютантский мундир напялить! Не выйдет!

— Всё равно – будешь в штабе сидеть, бумажки переписывать, – не без зависти улыбнулся Сергей. – По балам станешь разгуливать, с барышнями на острова ездить, жалование хорошее получать… Эх, мне бы твои проблемы!

В душе он удивился цельности и самоотверженности приятеля в борьбе с родительской волей.

— Ноги моей там не будет, – уверенно заявил Сашка. – Убегу! Они все думают, что я им на смех дался! Хочешь, сейчас вместе отсюда уйдём? Прямо в окно, а?

Сашка вскочил ногами на подоконник. Тот жалобно всхлипнул под его весом.

Яблонский опасливо отстранился.

— Не могу я всю жизнь сидеть в этой казарме! Не могу! – В желтоватых глазах Лямке мелькнули сумасшедшие молнии. Казалось, он готов сигануть вниз, рискуя поломать ноги или разбиться о булыжную мостовую.

Сергей удержал его за твёрдое, словно каменное, бедро, втащил обратно в спальню.

От Невы ощутимо несло холодом.

— Яблонский, я тебя почему-то полюбил, – заявил вдруг сумасшедший Сашка. – Есть в тебе что-то. Ты не такой ханжа, как все эти маменькины сыночки! Если не трусишь, то в следующее воскресенье рванём вместе в одно местечко? Ей-богу, не пожалеешь! Мамзельки – блеск! А о деньгах не переживай! Наплюй на них! Деньги – дело наживное…

— Нет, – нерешительно сказал Яблонский. – Я не хочу.

— Не верю! Не верю! Всё ты врёшь! – захохотал Лямке. Он доверительно опустил на плечо товарища большую, слегка влажную ладонь. – Скука здесь… Мёртвая скука! А кругом – жизнь. Ну представь, закончишь ты этот корпус, в училище поступишь, а потом зашлют тебя в дальний гарнизон и будешь там всю жизнь на содержании у какой-нибудь толстой полковничихи обретаться. Выслужишь чин, пенсию – и в деревню. Хорошо если война, так убьют. А коли нет войны? Скука и сон!

— Холодно, – сказал Сергей, обхватив себя руками за тощие, костлявые плечи. – Знобит меня. Опять, кажется, лихорадит… Можно я окно закрою?

Лямке презрительно смерил взглядом вздрагивающее от ночного холода тело Сергея. В его рыжих глазах появилось что-то похожее на жалость. Он сдёрнул с ближайшей кровати одеяло, заботливо укутал им Яблонского, закрыл окно.

— Слушай, Серж… – Лямке впервые назвал Яблонского по имени. – Ты смеяться не будешь, если я тебя спрошу?

Он снова уселся напротив Сергея, взял его озябшие руки в свои, внимательно и с интересом вгляделся в его лицо.

— Скажи, сколько ты можешь без этого дела обходиться?

— Без какого «дела»? – не понял Яблонский.

— Ну, без какого! Маленький, что ли, не понимаешь? – Лямке сделал руками выразительный и недвусмысленный жест.

Сергей смущённо закашлялся и промолчал.

— Усы у тебя прилично растут. Бреешься уже, наверное? – продолжал допытываться неугомонный Сашка. По-видимому, эта тема его очень волновала. – А у меня – так себе, ерунда! И брить пока что нечего… Только я и три дня не могу без того, чтобы за бабу не подержаться. Зверею прямо! Даже жрать не могу! Может, со мной что-то не так?

— Я не знаю, – задумчиво произнёс Яблонский и инстинктивно провёл ладонью по начавшей колоться, небритой щеке.

В глубине души он был искренне удивлён и обрадован тем, что Сашка впервые за годы обучения в корпусе заговорил с ним по-человечески. Сергей давно привык быть «изгоем» и озлобленным одиночкой. Пожалуй, из всех кадетов только Лямке за последние пять лет проявил к нему необидное, искреннее внимание и вызвал на странный, но откровенный разговор.

Сашка упал на спружинившую под его тяжёлым телом койку. Ничуть не стесняясь Яблонского, начал стаскивать с себя брюки.

— Так, может, у тебя ещё ничего ни с кем не было? – спросил Лямке, но в его голосе не прозвучало ни издёвки, ни презрения. Он спрашивал совершенно искренне и по-дружески.

— Ну и не было, – нехотя признался Яблонский и плотнее укутался в одеяло.

— Не было, так будет! – не унимался Сашка. – А целоваться хотя бы умеешь?

— Нет. – Сергей внезапно почувствовал, что всё его тело дрожит в нервном, горячечном, незнакомом ознобе. Щёки пылали, сердце готово было выпрыгнуть из груди.

— Хочешь, научу?! – Сашка обнял дрожащего кадета за плечи, прижал к себе. – Не бойся, я никому не скажу! Честное благородное слово!

Сергей чувствовал себя так, словно он «плывёт» на экзамене по тригонометрии, и ничто, кроме чуда, не в состоянии спасти его от неизбежной переэкзаменовки.

— Мне холодно, – шёпотом сказал Яблонский и обнял мягкое и горячее Сашкино тело.

Глава 3

К двадцати годам Сергей Платонович Яблонский вытянулся в стройного, высокого, но несколько щупловатого и некрасивого молодого человека. Широкий лоб с рано наметившимися залысинами в тёмных, чуть вьющихся волосах, хрящеватый хищный нос и угловатое, грубо слепленное лицо не вызывали симпатий у прекрасного пола.

Сашка Лямке, напротив, превратился в огромного, розовощёкого толстяка. Общительный и неугомонный в своих безумствах Сашка теперь смахивал своими ухватками на забавного циркового медведя. У него наконец отросла рыжеватая, кудрявая бородка, которая мужественно обрамляла его красивое, с правильными чертами, открытое лицо. Несмотря на излишнюю в его молодом возрасте полноту, рыжий Лямке пользовался громадным успехом у женщин. Он почти смирился со своей судьбой, почти не бунтовал против родителей, выпуская на волю свою неуёмную энергию только в похождениях по ночному городу. Похождения его, как правило, заканчивались очередным «замятым» мамашей скандалом и возвращением блудного сына, а также и его незадачливого спутника, в опостылевшие стены учебного заведения.

С той самой ночи в пустом здании кадетского корпуса друзья были практически неразлучны. Яблонский из-за болезни не сдал экзаменов, остался в предпоследнем классе на второй год. Он часто сопровождал Сашку в тайных ночных «вылазках» в город, прикрывал его перед родителями и корпусным начальством, вместе с другом отсиживал в карцере или «стоял под ружьём». Тем не менее Сергей закончил обучение одним из лучших, Лямке – едва дотянул до выпуска.

После окончания корпуса Яблонский несколько месяцев жил в шикарной квартире на Невском проспекте. Квартира была специально куплена четой Лямке для сына, и Сашка настоял на том, чтобы Сергей на первых порах, до поступления в училище, пожил у него. Скромный и целеустремлённый, некрасивый юноша очень понравился Сашкиным родителям. Лямке-старший даже предложил Сергею своё покровительство при поступлении в какое-нибудь престижное петербургское военное училище.

Но у молодого Яблонского были свои планы. Он отдавал себе отчёт в том, что если воспользуется щедрым предложением генерала, то сразу поставит себя в зависимое и неравное положение. Примерять на себя чужую и ко многому обязывающую роль «белоподкладочника» Яблонскому так сразу не хотелось.

Повзрослевший Сергей начал тяготиться дружески-покровительственным тоном Лямке. Он не раз ловил себя на мысли, что Сашки в его жизни становится слишком много. Раздражала странная, порой чересчур искренняя забота, грубое и беспардонное вмешательство в его интимные дела.

На первый взгляд могло показаться, что Сергей Яблонский и Саша Лямке – слишком разные по характеру и образу мыслей люди. Все, знавшие об их неразлучной дружбе, не могли понять: что может связывать истеричного, пребывающего постоянно на грани безумного буйства Лямке с внешне спокойным, сдержанным в чувствах и эмоциях, расчётливым Сергеем? Многие считали, что Яблонский намеренно сдружился с богатым лоботрясом, чтобы безнаказанно кутить в его обществе, а потом, благодаря Сашкиным знакомствам и связям, сделать себе карьеру. Однако меркантильные интересы в отношениях с Лямке занимали Сергея меньше всего.

Когда-то Яблонский подчинился внезапно охватившему его чувству близости с этим человеком. Он полностью раскрылся ему навстречу, принял Сашку такого, какой он есть, со всем его неистовым буйством, ранней развращённостью, жестокостью, детским эгоизмом, желанием верховодить всегда и во всём. Сашка, со своей стороны, сумел разглядеть за внешней оболочкой рассудительного «зубрилки» Яблонского целый вулкан готовых вырваться на свободу страстей. Лямке позволил этому вулкану проснуться. Он выпустил на волю, как джинна из бутылки, всё безрассудство и глубоко спрятанную истеричность натуры своего друга.

Яблонский испытывал к Сашке не просто чувство благодарности. Временами Сергею казалось, что близость, которую он чувствует к Лямке, невозможно назвать другим словом, кроме банального и неуместного в данной ситуации слова – «любовь».

Но теперь Сергей устал от Сашкиных безумств. Ему давно надоело таскаться за своим беспутным другом по притонам, подчиняться его доброй или злой воле, участвовать в нелепых и жестоких забавах.

Однажды друзья сидели в уютном подвальчике на Невском. На столе, как всегда, грудилась пустая посуда. После нескольких совместно распитых бутылок Лямке был в ударе, а Яблонский, хотя и здорово «просел», чувствовал себя ещё в состоянии слушать и понимать.

— Чтобы иметь успех у женщин, не надо быть великолепным красавцем, – вдохновенно поучал своего подопечного Сашка. – Надо просто уметь нравиться. Здесь, брат, целая наука! Женщины устроены иначе. Они ушами любят! Если язык у тебя хорошо подвешен да сам ты не дурак – тут уже, считай, полдела сделано!

Яблонский, по привычке, согласно кивнул.

— Прислуга там, и всякая прочая шваль низкого происхождения – под этот закон не всегда подпадает, – продолжал философствовать Лямке, разливая по блестящим в полутьме фужерам очередной «сосуд мудрости». – Хочешь её – так возьми! Ты – хозяин! На них только наглостью, с налёта надо идти, как в атаку! А вот с образованной барышней – сложнее… Нет хуже девки, чем учёная девка, поверь моему слову!

Лямке опрокинул огромный фужер с кроваво-красной жидкостью в своё широкое горло. Яблонского передёрнуло. Он сейчас уже чувствовал, что наутро будет страдать похмельем, а у Сашки в голове снова грудились какие-то планы, предвещая бурную и бессонную ночь.

— Хотя, как показывает опыт, – продолжал «опытный» специалист Лямке, – на практике – все бабы одинаковы! Что горничная, что хозяйка её или кухарка какая-нибудь… Эх, не пошёл ты со мной тогда к Зизи! Вот было дело! Серж, что с тобой?

Сашка огромной ручищей растормошил уже совсем «поплывшего» собеседника:

— Не смей спать, кадет Яблонский! Труба зовёт!

— Отстань, Сашка! Надоело всё! Я в Москву уезжаю, – признался Сергей. – В Александровское училище дядя мои документы уже переслал.

Повисла недолгая пауза. До подвыпившего Сашки смысл чужих слов доходил всегда медленно, но верно.

— Как?! Ты с ума сошёл? Какая, чёрт тебя раздери, Москва?– загремел на весь подвальчик Лямке. – Что ты будешь там делать? С купчишками в винт по пятницам играть? А как же я? Не пущу!

— Отстань, Сашка! Кончено! – отрезал Сергей и сам испугался своих слов.

На раскрасневшемся, гневном лице Лямке заблестели желтоватые, злые глаза. Замаячили в них знакомые чёртики – предвестники Сашкиного истеричного буйства.

— Убир-р-райся! Убирайся вон! Предатель! Ненавижу! – заорал Лямке так, что все посетители подвальчика повскакивали с мест.

Яблонский едва успел увернуться от летящей прямо в его голову увесистой бутылки. Он вскочил, неловко опрокинул стул, стал резво пробираться к выходу.

Дамы завизжали, предчувствуя скандал, а швейцар потянулся к свистку, чтобы позвать городового.

Сашка нагнал отступника уже у самых дверей, схватил мёртвой хваткой за горло.

— Так уж и быть, катись! Отпускаю! – прошипел он в самое лицо Яблонскому. – Женись там на какой-нибудь богатой купеческой дуре, сядь в лавке! Самое по тебе занятие! Жидовская морда!

Яблонский извернулся всем телом, вырвался и ударил Сашку острым коленом прямо в тугой, как армейский барабан, круглый живот…

Глава 4

Московское Александровское училище по своему составу было более разнородным, чем элитный кадетский корпус в Петербурге.

В корпус не слишком родовитый Яблонский попал по чистой случайности, как сын погибшего героя.

Только теперь, надев форму юнкера Александровского училища, с белыми погонами и алым императорским вензелем, он впервые почувствовал себя на своём законном и привычном месте.

Юнкера – выходцы из небогатых дворянских семей, купеческие и офицерские дети, разночинцы – не кичились своими богатыми предками. Они относились к Сергею совсем иначе, нежели его бывшие соученики в Петербурге. Яблонского, прибывшего в училище из столичного корпуса, сразу предупредили, что среди александровских юнкеров не приветствуются петербургские и гвардейские порядки. Негласными традициями учебного заведения был наложен строжайший запрет на «цуканье» младшекурсникам, подъёмы среди ночи дурацкими вопросами и другие издевательства, модные среди петербургской военной молодёжи. Бывший кадет, на своей шкуре вкусивший в полной мере произвола старших воспитанников, с радостью воспринял это известие. Он был почти счастлив.

Лишь одно событие немного омрачило первые училищные дни. При поступлении высокого ростом Сергея сразу хотели зачислить в первую роту – «роту его величества». Начальник училища, окинув взглядом излишне щуплую фигуру и невзрачное лицо новичка, грубовато бросил:

— Нет, запишите – во вторую! Вид у него какой-то… недоделанный!

— Исправим! – бодро отозвался один из училищных офицеров, молодой капитан Соловейко.

Замечание начальства задело за живое честолюбивого юнкера. Он гордо выпрямил спину и решил про себя: во что бы то ни стало стать блестящим и бравым офицером.

В хлебосольной и раскрепощённой Москве Яблонский почувствовал себя свободным от прежних обид и унижений, от постоянного и неусыпного присмотра своего «злого гения» Сашки Лямке. Всё, что случилось с ним в Петербурге, он теперь воспринимал как прошедший, давно забытый и нелепый сон.

В Москве Сергей решил начать новую жизнь.

Однако не прошли для Яблонского даром наставления кадетского приятеля. Оставив в прошлом свои нелепые мальчишеские комплексы, Сергей быстро начал осваивать одну из самых важных наук – науку нравиться женщинам.

Уже на первом курсе юнкер Яблонский без труда завоёвывал сердца московских модисток и прачек, упражняясь на них в необходимом ему искусстве. Постепенно он научился извлекать практически из всех своих знакомств какую-нибудь пользу.

Потребности заводить настоящих друзей в Москве у Яблонского так и не появилось. Ради друзей необходимо порой поступаться личной выгодой, тратить на них душевные силы, чувства, внимание. Кроме того, Сергей, будучи натурой страстной и увлекающейся, не признавал полумер ни в любви, ни в дружбе. Он боялся, что вновь найдёт себе какого-нибудь «заклятого друга», вроде Лямке, вновь подпадёт под его пагубное влияние, раскроет душу, а потом придётся снова вырывать с мясом, с кровью свою личную свободу и независимость.

Учился Сергей более чем хорошо. На первом году обучения он вновь шёл первым по всем предметам. Средний балл на конец года в табеле юнкера Яблонского превышал 13, что позволило бы ему окончить училище по первому разряду и распределиться в гвардейский полк.

Единственным «камнем преткновения» для честолюбивого юноши, как и в кадетские годы, оставалось фехтование. Преподаватель этого любимого практически всеми юнкерами предмета давно махнул на неуклюжего Яблонского рукой. Навсегда напуганный Сашкиными фокусами с саблей, Сергей не мог толком освоить даже самых простых приёмов.

Не сдавался только ротный командир, тридцатилетний капитан Соловейко. В свободные часы, положенные юнкерам после обеда для отдыха и личных дел, коренастый капитан тащил Яблонского в гимнастический зал, совал ему в руки эспадрон и, как заправский мушкетёр, вызывал на поединок.

Аркадия Николаевича Соловейко, по училищному ласковому прозвищу – Соловушку, обожала вся вторая рота. Иногда он бывал строг и придирчив, за лишний расстёгнутый крючок на куртке мог отправить юнкера в карцер, оставить без отпуска. Однако у большинства юнкеров сохранялось к Аркадию Николаевичу какое-то необъяснимое доброе чувство, как к старшему брату или старшему товарищу, с которым можно иногда и поговорить по душам, даже пооткровенничать о своих личных проблемах. Соловейко был немного грубоват, но никогда не опускался до циничной фамильярности или унижения своих воспитанников.

С одной стороны, юнкер Яблонский радовал ротного командира успехами в учёбе, но безумно огорчал своей так и не сгладившейся за месяцы упорной муштры угловатостью и неуклюжестью, постыдной для бравого юнкера-александровца. Нелепо выглядел щуплый и длинный, близорукий Яблонский среди крепких по сложению, упитанных юнкеров второй роты.

Соловейко не раз распекал Сергея с глазу на глаз за безобразный внешний вид и нерасторопность в движениях, награждал юнкера резкими, как пощёчины, постыдными словами, которые отдавались жестокой обидой в сердце будущего офицера.

Однажды капитан не пустил Яблонского в город из-за того, что мундир, три месяца назад пригнанный по фигуре, теперь висел на нём мешком. На спине топорщилась огромная складка, затянутая ремнём, воротник на полвершка отставал от тощей шеи похудевшего и осунувшегося Сергея.

Ротный командир вместо отпуска отправил Яблонского в лазарет. Вечером дотошный капитан пришёл сам справиться о здоровье своего подопечного. Вечно пьяный и весёлый училищный медик только развёл руками и сказал, что с парнем всё в порядке, просто он не желает употреблять пищу.

— Двое суток карцера с исполнением служебных обязанностей! – взревел Соловушка, поражённый таким странным диагнозом. Он решил, что юнкер, затаив обиду, просто издевается над ним.

На следующий вечер капитан посетил арестанта в карцере и обнаружил, что давно остывший обед так и стоит на столике. Соловейко велел карцерному дядьке отпереть дверь, вошёл в комнатку, уселся на жёсткие нары, пригласил Сергея сесть рядом.

— Объясните, я ничего не понимаю, – сказал ротный командир, дружески положив руку на плечо Яблонского. – Если вы не больны, в чём тогда дело? Что за глупая демонстрация? Зачем?

Соловейко указал на остывший обед.

— Это не демонстрация, – опустив глаза, искренне сказал юнкер.

Третье воскресенье подряд его не пускали в город. Сейчас Яблонский тосковал, пожалуй, больше, чем его дружок Сашка в памятное кадетское лето.

— Я не хочу есть. Процесс поглощения пищи – противен. Извините.

— Нет, вы – больны! – вскочил капитан.

Заложив руки за спину, он заходил в тесном пространстве карцера, горячо заговорил:

— Я смотрел ваше личное дело – вам уже двадцать один год! Вы – разумный, талантливый человек. Вы способнее многих ваших товарищей, вы можете сделать блестящую карьеру, но для этого нужно, по крайней мере, остаться в училище! А я не намерен кормить вас с ложки, да-с! Если не прекратите это безобразие – единица по поведению и завтра же ставлю вопрос о вашем исключении. Катитесь к чёрту, юнкер Яблонский! Не нужны России такие офицеры, которых на стрельбище отдачей от винтовки на версту сносит! Позор!

Сергей молча взял вилку, ковырнул котлету, с явным отвращением начал запихивать в рот остывшую, невкусную пищу. Он испугался, что Соловейко действительно выполнит свою угрозу и причина, по которой он будет отчислен из училища, станет притчей во языцех всех будущих поколений юнкеров и преподавателей. Яблонскому стало стыдно.

— Я не понимаю, не понимаю, Яблонский, почему вы не можете освоить даже круговой батман *?! – негодовал в пустом гимнастическом зале Аркадий Николаевич.

Сергей, пристыженный своей неловкостью, потупил взор.

— Смотрите, юнкер, я сто раз вам показывал! Нападайте же, ну!

Яблонский, тяжело вздохнув, начал атаку. Он неуклюже выставил вперёд длинную руку, но так и не сумел достать увёртливого и ловкого противника на более выгодной для высокого фехтовальщика дальней позиции.

Уже на втором выпаде капитан выбил эспадрон из рук юнкера, снова заставил его ретироваться в угол.

— Сколько можно?! – Перетянутая подтяжками широкая грудь Соловейко гневно вздымалась. – Да с такой длиной руки вы могли бы достать меня сразу, с первого выпада! Это же издевательство!

Сергей вновь обречённо вздохнул, подобрал своё оружие, нехотя встал в стойку.

— А, бросьте! – капитан махнул рукой. Он аккуратно поставил эспадрон в стеллаж, откинулся на деревяшки «шведской» стенки, фамильярно перешёл на «ты»:

— Конечно, может, я и не прав. Возможно, что тебе это фехтование никогда в жизни и не понадобится. В современных условиях боя от фехтования ничего не зависит, но экзамен ты должен выдержать, Серёжа!

Сергей доверчиво и чуть виновато взглянул в оттаявшие, добрые глаза Соловейко.

— Мне бы в своё время такую голову, как у тебя, я бы точно в академии был, а потом – в генеральном штабе, – мечтательно продолжал молодой капитан. – Я ведь вижу: ты – птица другого полёта! В армии, по большому счёту, делать тебе нечего. Но раз так судьба сложилась, ты обязан, слышишь, парень? – обязан учиться дальше! Сам потом проклинать себя будешь, если не сделаешь того, что мог!

— Я хочу, честное слово, хочу учиться, – всем сердцем откликнулся на откровенность ротного командира Яблонский. – Но как? На что я буду жить? Раз вы личное дело читали, так знаете – я сирота, никого и ничего нет. В казённых сапогах в увольнение хожу! Стыдно! Чтобы в академии учиться – деньги нужны, связи…

— А ты – женись! – вдруг, без всякого перехода, деловито заявил Соловушка. – В Москве купеческих дочек много, на всех хватит. С барышнями, я смотрю, ты умеешь обращаться. Вот, возьми хоть Петю Вепрева в оборот – у его папеньки денег куры не клюют, а сестрица, насколько мне известно, до сих пор не замужем…

Сергей удивлённо и с недоумением воззрился на капитана.

Будучи юношей неглупым и прагматичным, Яблонский и сам понимал, что без полезных знакомств, протекции и денег карьеру в армии он не сделает. После училища в лучшем случае его ждал выпуск подпоручиком в гвардейский полк, потом – нестоличный, дальний гарнизон, толстая полковничиха, мясорубка какой-нибудь очередной кампании. В общем всё, как и предсказывал когда-то, сидя на подоконнике в летнюю петербургскую ночь его заклятый друг Лямке.

Соловейко, который почему-то искренне принимал участие в судьбе способного юнкера, был тоже по-своему прав. Вырваться из порочного круга, не «тянуть лямку» в каком-нибудь далёком от столиц, богом забытом месте юнкер Яблонский мог только одним способом: удачно жениться.

Сергей был вхож в разные дома своих более состоятельных соучеников. Практически у всех маменек оказался на хорошем счету. Однако никто из родительниц знакомых юнкеров, имевших сестёр на выданье, не относился к нему как к жениху. Маменьки инстинктивно чувствовали опасность во взгляде больших, насмешливых и чрезвычайно опытных серых глаз некрасивого юнкера, старались оградить дочек от общения с ним. Многие девицы, на которых молодой Яблонский уже опробовал свои любовные чары, томно вздыхали, завидев его высокий силуэт на институтском балу, но выйти из-под строгого надзора своих воспитательниц не решались.

Так прошло полтора года. До выпуска из училища оставались считаные месяцы. Приближалось Рождество, которое Сергей не любил. Юнкера разъезжались на праздники. Только Яблонскому предстояли две скучные недели прозябания в казённых спальнях, без друзей, без развлечений и без денег…

С Лямке он давно помирился.

После драки в ресторане Сергей получил дерзкий по форме и оскорбительный по содержанию вызов. Составленный в злобно-ироничном стиле, вызов звучал как пощёчина. Отказаться Яблонский не мог.

Всю ночь перед дуэлью он не спал, волновался, слушал, как бухает в полной тишине его растравленное больное сердце. Несколько раз вскакивал, одевался, хотел ехать к Сашке с извинениями, но в последнюю секунду останавливал себя. Что-то подсказывало Яблонскому, что делать этого не следует.

Бледный, усталый и больной, он явился к месту дуэли.

Инсценировано всё было со вкусом. В каждой детали чувствовалась умелая, артистичная Сашкина рука: молчаливый, засыпанный осенней листвой лес, мрачные секунданты, новенькие револьверы.

Лицо Лямке было безразлично и непроницаемо. Целился он не в голову, не в грудь и даже не в живот своему испуганному оппоненту. Блестящий ствол револьвера был направлен гораздо ниже…

Яблонский инстинктивно закрылся оружием, от страха зажмурил глаза, но вместо выстрела раздался громкий хлопок. На дуэлянтов, словно с неба, посыпались разноцветные кружочки новогоднего конфетти. Озорник Сашка весело расхохотался, отбросил в сторону пустую хлопушку.

— Я свой выстрел сделал, Яблонский! – крикнул он ошарашенному, ничего не понимающему Сергею. – Очередь за тобой!

Беспечно сунув руки в карманы, раскачивающейся медвежьей походкой Лямке пошёл прямо на противника. Его красивое свежее лицо сияло добродушной, по-детски очаровательной улыбкой. Яблонский уронил пистолет, бросился Сашке на шею:

— Сашка, ты – добрый, милый, настоящий! Я люблю тебя! – зачастил он, не стесняясь молчаливых, но уже не таких мрачных секундантов. – Но я прошу, умоляю: отпусти! Я должен сам прожить свою жизнь! Сам! Понимаешь?

— Понимаю. – На глазах Лямке впервые выступили непритворные слёзы. Он стыдливо отвернулся, потом дружески обнял Сергея. Прижавшись губами к самому уху Яблонского, сказал:

— Прости, Серёженька. Это так, детство кончается…

Иногда Сашка писал Сергею длинные, серьёзные письма, рассказывая о своей жизни в Петербурге. Снова ругал родителей, кавалерийское Николаевское училище, куда госпожа Лямке насильно запихнула непутёвого отпрыска, иногда присылал денег.

Конечно, Яблонский мог бы махнуть на каникулы в Питер, навестить друга.

Он соскучился по Сашкиным озорным выходкам, бесшабашной удали, неуёмному веселью и вовсе не немецкой щедрости своего «злого гения». Но подсознательный, леденящий душу страх перед личной встречей удерживал осторожного юнкера на месте. Он откровенно боялся влипнуть со своим «заклятым другом» ещё в какую-нибудь историю, которая могла повредить его безупречной московской репутации. Не хотел Сергей вновь завязнуть в Сашкиных делах, вновь попасть под его лишь крепчавшее с годами личное обаяние.

Недавно до Сергея дошли слухи, что его друга Лямке вышибли из престижного военного училища. Поговаривали, что он был замешан в нашумевшем деле о самоубийстве одного из великих князей. Не помогли Сашке ни отцовские связи, ни матушкины протекции. Яблонский даже боялся предположить, что мог учинить безумный Сашка, чтобы настроить против себя членов августейшей фамилии…

*  *  *

Весёлый и румяный портупей-юнкер Петька Вепрев, с которым Яблонский по совету мудрого преподавателя поддерживал товарищеские отношения, запросто пригласил приятеля погостить на рождественские праздники. Сергей с радостью согласился.

Яблонский оказался впервые в столь шумном и щедром на угощение московском купеческом доме. Его поразили простота и непринуждённость хозяев, которые приняли неизвестного им доселе товарища сына как родного.

В доме Вепревых так и звенели по натянутым, словно струны, нервам Яблонского высокие и нежные девичьи голоса. Стосковавшийся по женскому обществу юнкер едва не падал в обморок. Все органы чувств словно нарочно сговорились мучить его и без того страдающий молодой организм. Перед глазами Сергея проплывали аппетитные молодые дамы. Обоняние настойчиво различало в смешанных запахах незатейливого парфюма и пирогов запах молодого женского тела. Запах этот будил воображение юноши, заставлял стучать барабаном разошедшееся не на шутку сердце. До внезапно обострившегося слуха долетало едва уловимое шуршание нижних юбок и шелест шёлковых платьев. Яблонский готов был поклясться, что слышит, как под юбками трутся одна о другую аппетитные ножки пробегающих мимо девиц.

Предприимчивый юнкер в первый же день произвёл «разведку боем» и сразу понял всю местную диспозицию.

Маменька Петьки носится с его сестрицей, уродливой старой девой лет двадцати шести, словно наседка c яйцом, стараясь сыскать жениха побогаче. Пока не очень в этом преуспела, да и бог с ней.

Но есть миленькая, хотя и совсем молоденькая, кузина Полечка. Петька говорил, что она сирота и состояние приличное – на жизнь хватит, не бесприданница, да и сама чудо как хороша…

Сергей умело (не в первый раз!) расставил незамысловатые ловушки: там подольстился, тут отпустил пару-тройку комплиментов, здесь прикинулся одиноким и заброшенным путником на перекрёстке жизненных путей…

Очень скоро Полина им заинтересовалась. Но не более того. Девица была не так проста, как показалось юному ловеласу на первый взгляд. Сашка Лямке назвал бы такую «крепкий орешек». За две недели рождественских каникул Яблонский успел сменить несколько тактик в искусстве обольщения, но так и не добился бы своего, если бы не случай.

В предпоследний день праздника у Вепревых катались на коньках. В парке был залит небольшой пруд, по берегам стояли садовые скамейки, в беседке организовалось нечто вроде буфета.

Катались все. Даже дородная, но удивительно живая и сохранившая способность искренне веселиться гувернантка Вепревых madame Foreit. Выряженная в соболий салоп madame дрессированной медведицей взгромоздилась на коньки. Толстая гувернантка махала руками, цеплялась за проезжавших, немилосердно толкалась и смеялась громче всех.

Яблонский на коньках катался скверно. Его никогда не прельщали подобные забавы. От физических упражнений Сергей старался уклоняться скорее инстинктивно, чем из принципа.

Бывало, на уроках гимнастики в училище, когда его сверстники носились как угорелые, Сергей бледнел, прислонялся к «шведской» стенке и чувствовал, что неведомая сила сдавливает его грудь, перед глазами медленно текут оранжевые круги.

Он едва не терял сознание, судорожно хватая ртом воздух, впитавший в себя испарения молодых здоровых тел. Преподаватель однажды заметил его недомогание и чуть не силой отправил к врачу. По дороге хитрый юнкер удрал и отсиделся в пустой классной комнате, постепенно приходя в себя. Ещё не хватало: быть исключённым из училища по болезни, не окончив курса! Об этом не могло быть и речи.

И теперь, у Вепревых, Сергей потащился на каток неохотно. Втайне он надеялся увлечь Полиньку в какой-нибудь укромный уголок сада и вообще не выходить на лёд.

Но Полинька первая нацепила коньки и грациозно закружилась по периметру пруда, посверкивая инеем на беличьей шубке. Яблонский невольно залюбовался девушкой.

Она была молода. Каштановые пряди густых и непослушных, словно конская грива, волос выбивались из-под белой пушистой шапочки. Глаза её, чуть раскосые, с приподнятыми вверх уголками, светились неподдельной молодой радостью и беззаботным весельем. Щёки раскраснелись на морозе, а все движения были столь лёгкими и грациозными, что Сергею самому захотелось побежать вслед за этой счастливо-беззаботной нимфой, подхватить её на руки и закружить, заскользить с ней по обманчиво-гладкому льду. За Полинькой, повинуясь её заразительному круженью, на пруд высыпали и остальные, заскользили, завертелись, захохотали…

Мимо, как фурия, пронеслась Петькина перезрелая сестрица с каким-то курносым поручиком, за ними проковыляла madame Foreit, Петька, другие гости.

— Серж, Серж, где же вы? – услышал Яблонский голосок Полиньки. – Сделаем круг!

Она налетела, ухватила его за руку и увлекла за собой в самую гущу катающихся.

Проехали два круга. На очередном повороте Сергей не удержался на ногах, упал лицом в снег, почувствовал, что на него наваливается что-то тяжелое, но мягкое. Острая боль пронзила одновременно и левую лодыжку, и левую половину груди.

Юнкер потерял сознание. Когда пришёл в себя, понял, что лежит на снегу недалеко от катка. Над ним склонилось участливое и полное неподдельной жалости личико Полины.

Оказалось, что madame Foreit (навалившейся на него тушей, конечно, была неуклюжая гувернантка) тоже споткнулась на повороте, упала и сильно поранила Яблонскому ногу острым коньком. Кроме того, юнкер неудачно приложился лбом об лёд. Теперь его не слишком привлекательную физиономию украшала ещё и огромная шишка.

Яблонский готов был со стыда под землю провалиться. Сразу после перевязки он изъявил желание уехать в училище, но Полина его не отпустила. Пострадавшего уложили в лучшей комнате для гостей, нанесли всякого печенья-варенья, вызвали доктора и велели горничной прибегать по любому его зову.

Полина почти не отходила от раненого в течение двух дней, рвалась сама делать ему перевязки, поила с ложечки чаем, что было, надо сказать, совершенно излишне. Молодой человек уже через полчаса после происшествия был занят мыслями, далёкими от беспокойства за своё здоровье.

Именно в те дни, лёжа на положении больного в уютной гостевой комнате дома Вепревых, Сергей понял про Полину самое главное, чем потом бесстыдно и нагло пользовался всю жизнь.

Его избранница происходила из породы тех женщин, которым просто необходимо кого-то жалеть, спасать, жертвовать собой и своим благополучием ради кого-то другого, более слабого, особенно ради того, кто нуждается в этой жалости.

От Яблонского не укрылось, что Полина, при всей прагматичности и некоторой приземлённости мыслей, столь не свойственной девушкам её возраста, была ещё совершенным ребёнком. Вопрос об истинной природе отношений между мужчиной и женщиной, казалось, был полностью упущен в её воспитании и образовании.

Сергей невольно застеснялся в её обществе своей чрезвычайной осведомлённости в таких вещах, о которых Полина не имела никакого представления.

Опыт общения с дамами постарше, привычка добиваться всего от горничных и прислуги не давали Яблонскому совершенно никаких подсказок в деле ухаживания за невинной девушкой. И не было рядом сведущего в таких делах Сашки Лямке, который мог бы подсказать что-нибудь стоящее…

Решение возникло само собой. Сергей захотел быть откровенным. Он выложил Полине как на духу все свои детские обиды, переживания, мечты, пожаловался на трудное кадетское детство, бедность, одиночество.

Как ни странно, исповедь юнкера имела куда больший успех, чем его предыдущее стремление показать себя в выгодном свете. Полина предложила ему свою искреннюю и верную дружбу.

Потом последовал период романтических ухаживаний, вздохов, стояний под окнами, тайных прогулок по вечерней Москве.

Полина слишком отличалась от всех барышень из «хороших» семей, с которыми Яблонскому приходилось общаться. Не было в ней трёхслойного спесивого лицемерия, лживого кокетства и жеманности, присущих девицам её круга. Полина казалась открытой, искренней, немного резкой, но доброй и застенчивой девушкой, не получившей должного «женского» воспитания.

С угловатостью невинного подростка воспринимала она нарочито неуклюжие ухаживания Яблонского, лучезарно-доверчиво смотрела в его затуманенные неумело скрываемой страстью глаза.

Впервые в жизни, гуляя с девушкой по паркам и улицам Москвы, Сергей часто ловил себя на мысли, что боится сказать или сделать что-нибудь не так, утратить навсегда расположение и доверие со стороны своей избранницы.

Ранний и разнообразный сексуальный опыт заставлял двадцатитрёхлетнего юнкера серьёзно опасаться, что одно неверное слово или движение могут испортить всё.

В совместных похождениях по питерским борделям Сашка Лямке втайне завидовал темпераменту тощего и нескладного на вид приятеля.

Яблонский и сам подчас боялся своей рано проснувшейся чувственности. Он старался скрыть от наивных глаз Полины свои тёмные инстинкты, завуалировать красивыми словами грубую, животную страсть.

При встречах с Полинькой Сергей смущался, краснел, прятал за спину дрожащие руки, томно вздыхал, изо всех сил старался произвести впечатление «несчастного» и «скромного» романтического юноши.

Опекуны невесты, под различными предлогами, дважды отказывали незадачливому соискателю, но Яблонский не унывал. Он чувствовал, что в семейном конфликте последнее слово всегда останется за Полиной: девица сама готова бежать с ним, хоть на край света, а Вепревым не нужны скандалы. Сергей не ошибся. Третье его предложение руки и сердца было принято в конце мая. Сразу после выпуска из училища должна была состояться свадьба.

Глава 5

Полина Андреевна Соколова всегда считала, что по собственной воле связала свою жизнь с этим большеглазым и некрасивым юношей Яблонским.

На своё счастье, Полина никогда не читала романов, иначе она бы поняла, что выбора у неё никакого не было. Она оказалась поймана на удочку, как глупая форелька, пожалевшая несчастного червячка.

Свои чувства к Сергею она ни за что бы не смогла квалифицировать как любовь, дружбу или просто симпатию. Симпатия возникла исключительно на почве жалости. Юнкер, как казалось Полиньке, искренне её любит, но не может всерьёз рассчитывать на взаимность.

Была у богатой невесты и ещё одна тайная мысль, в которой она боялась признаться себе самой и гнала её как постыдную и неправильную.

Сергей, такой, каким он изо всех сил постарался предстать перед своей пассией в период их недолгого знакомства, казался в обычной своей жизни мягким, покладистым и слабохарактерным. Полина была уверена, что, будучи человеком бедным, да ещё и прожившим всю жизнь в кадетском корпусе, распоряжаться деньгами её будущий супруг не сумеет и не захочет. Со временем из него мог получиться милый, домашний, вполне удобный «подкаблучник», который никогда не решится и слова поперёк сказать обожаемой супруге. Она сможет на правах опекуна оставить при себе брата, «утереть нос» всем родственникам, и ни с кем, по большому счёту, не делиться.

Свадьба Полины и Сергея была слишком необычной и как-то не по-доброму чересчур весёлой.

Родственники Полины крайне удивились её выбору. Они категорически не одобрили кандидатуру Яблонского, но чинить особых препятствий не стали. Многочисленные тётушки и дядюшки молча бойкотировали приглашение на свадьбу. Даже после венчания не приехали поздравить молодых.

Благословляла Полину, за отсутствием матери, тётя Катя. Из родственников только она и кузен Петька Вепрев присутствовали при венчании в церкви.

«Мальчишник» Сергей Платонович устроил в очень узком кругу, собрав четверых самых близких приятелей, но зато на свадьбе гулял почти весь выпуск Александровского училища.

Нежданно-негаданно на «мальчишник» из Питера прикатил Сашка Лямке.

Изгнанный из кавалерийского училища юнкер вовсе не унывал. Сашка влетел в скромную холостяцкую квартирку Яблонского, словно буйный снежный вихрь. Вокруг его стремительной, но тяжёлой фигуры всё завертелось, загремело, западало на пол, в страхе завибрировала мебель и заскрипели полы.

Огромное, плотное тело Лямке ещё больше раздалось вширь. Здоровый румянец играл на сытых щеках, отмеченных женственными ямочками. Лихо закрученные кавалерийские усы ежесекундно ползли вверх в добродушной, широчайшей улыбке. Сашка сбрил бороду, но от этого не стал казаться моложе. Напротив, он выглядел много старше своих лет. Взрослой и почтенной солидности придавал Лямке отлично сшитый по последней парижской моде штатский костюм. Щегольская шляпа лихо заломлена на затылок, в пухлой руке – легкомысленная на вид тросточка. От преобразившегося до неузнаваемости Сашки за версту несло духами, коньяком, дорогими сигарами. Никто бы не угадал в этом упитанном, розовощёком и красивом господине вчерашнего кадета и юнкера.

Лямке, по своему обыкновению, тут же разметал всё вокруг, загремел, зашумел, потребовал немедленного знакомства с невестой и всеми приглашёнными. Вслед за питерским гостем несколько лакеев внесли массу пакетов с подарками и три ящика французского коньяка.

Оказалось, что Лямке-младший месяц как приехал из Парижа, куда он был отправлен матушкой в «ссылку»: подальше от высочайшего гнева.

Теперь Сашка, по его словам, формально находился под домашним арестом. Строгая мамаша приставила к нему пару крепких денщиков, которые следовали за непутёвым сынком даже в сортир, не позволяя ему ни на секунду выйти из-под их неусыпного наблюдения. В Москву генеральша отпустила Сашку только ради Сергея. Ей казалось, что пример рассудительного друга, решившего жениться и оставить молодые забавы, положительно повлияет на совершенно отбившегося от рук сына.

До Твери верные «телохранители» ехали со своим подопечным. Там ловкому парню, непонятно каким образом, удалось от них удрать. Лямке успел без своей охраны где-то хорошо провести время и приехал к Яблонскому явно навеселе.

Яблонский удивился, но обрадовался появлению старого друга.

Сергей, Лямке, Петя Вепрев и ещё трое приглашённых офицеров пили всю ночь.

Сашка всё время пытался куда-то сорваться, увлечь за собой своих новых знакомых, покуролесить на славу, вырвавшись из-под опёки строгой мамаши.

Чтобы отвлечь Лямке от его неоригинальной и старой, как мир, идеи ехать к «девочкам», Яблонский упросил друга не устраивать «праздника». Прощание с холостой жизнью, по мнению вчерашнего юнкера, должно было происходить в обстановке чинной, благородной, располагающей к философским мыслям и воспоминаниям. Сашке, как ни странно, идея понравилась.

Он ловко откупорил бутылку коньяка и предложил пари на «американку». Все присутствующие должны были по очереди пить с ним коньяк. Если кто-то отказывался, будучи не в силах перепить могучего Лямке, то выбывал из игры. Пари считалось проигранным. Опорожнённые бутылки аккуратно выставлялись по разные стороны проведённой углем на ковре черты. Выигравший пари имел право требовать исполнения любого, даже самого сумасбродного, желания.

— Это бездонная бочка, а не человек! Он не пьянеет! – возмущался Сашкиной способности поглощать алкоголь ещё стоящий на ногах Вепрев. – Чёрт дёрнул нас всех заключать с ним пари! Клянусь честью, Серёжа, если мы сейчас не откажемся, то завтра вместо свадьбы кузине предстоят двойные похороны!

Пока у Лямке не выиграл никто. Абсолютным лидером шёл Вепрев, но к полуночи и он начал заметно сдавать свои позиции.

Сергей сдался почти без боя. Тем не менее он почему-то был ужасно пьян. Изо всех сил потенциальный жених пытался удержать в быстро цепенеющем, неповоротливом мозгу мысль о предстоящей свадьбе. Однако с каждой летевшей под стол пустой бутылкой мысль эта отходила на второй план, казалась нереальной и невозможной.

Когда и самый крепкий из присутствующих, Петя Вепрев, сдался на милость победителю, Лямке похлопал себя по туго обтянутому модным жилетом животу и обратился к спящему на столе Яблонскому:

— Сколько тебя знаю, Серж, всё время одно и то же… даже скучно! Сто раз говорил тебе: закусывать надо!

Наутро Яблонский и Вепрев выглядели жалко.

Лямке, напротив, был свеж, весел, энергичен.

В церкви Сергею казалось, что он стоит на плацу, под ружьём и с полной выкладкой. Изо всех сил он старался «держать спину» и думал только о том, как бы не упасть. Молодая невеста брезгливо морщила носик, отворачивалась. Яблонский старался не дышать в её сторону, но сам чувствовал, что от него распространяется ощутимое даже священником «амбре»…

Свадьба получилась по-гусарски бесшабашной, с пошловатыми шутками на военный манер, постоянно вспыхивающими и утихающими спорами, незначительными пьяными стычками и реками выпитого вина.

Из-за переизбытка кавалеров катастрофически не хватало дам.

Полина, вынужденная развлекать гостей, танцевала до упаду.

Яблонский с кислым и несчастным видом цедил из высокого бокала капустный рассол, то и дело выходил в туалетную комнату. Там, стараясь не смотреть в зеркало, он лил себе на голову холодную воду, прикладывал к гудящим вискам мокрые салфетки.

«Я убью эту жирную сволочь!» – злобно думал Сергей.

Он вновь чувствовал себя нескладным и смешным подростком, опрокинутым в грязь коварной подножкой «злейшего друга».

Сашка Лямке с первого взгляда произвёл на Полину положительное впечатление. Сашка бесцеремонно уселся рядом с новобрачной, весело улыбался одной из своих самых очаровательных улыбок, остроумно шутил. Никому неизвестный, кроме Яблонского, Лямке оказался самым весёлым и жизнерадостным гостем на свадьбе. Он общался сразу со всеми приглашёнными, быстро разнимал спорщиков, шуткой и смехом улаживал дело с буянами, развлекал гостей. Каким-то загадочным образом он успевал повсюду, пил со всеми, однако к концу вечера выглядел совершенно трезвым.

Жених исчезал из-за стола всё чаще. Сашка, никого не спросив, взял на себя его обязанности. Он демонстративно ухаживал за Полиной, часто подливал невесте в бокал шампанского, намеренно «заводил» гостей на внеурочные крики «горько», когда кислый, словно лимон, жених вновь появлялся поблизости.

Весь вечер Лямке бесстыдно смотрел на Полину своими желтоватыми, притягивающими, как магнит, глазами. Неопытная в любовных играх новобрачная не знала, чего ей хочется больше: ударить этого нахала или поцеловать?..

Без присмотра тётушек, с молчаливого и безразличного согласия Сергея, первый раз в жизни Полина напилась шампанского так, что позабыла обо всём на свете. Под одобрительные вопли новоиспечённых офицеров она танцевала канкан прямо на столе, высоко задирая подол парчового свадебного платья. Официанты только ахали и не успевали собирать битую посуду.

Во время очередного крика «горько» Полина внезапно поняла, что целуется вовсе не с Сергеем. Её рука бесстыдно обвила крепкую розовую шею Лямке, а губам было щекотно от его рыжеватых усов.

Сашка отчаянно хохотал и прижимал расслабленное тело новобрачной к своей широкой груди.

Полина не помнила, был ли в это время Сергей рядом или где-то поблизости. Ей было всё равно. Она не была связана с этим человеком ничем. По большому счёту, в тот день он ей был совершенно безразличен.

— Прекрати! Прекрати немедленно! Зачем ты это делаешь? Она ещё ребёнок! – кричал Яблонский, превозмогая головную боль.

Он увлёк Сашку в курительную комнату, повис на лацканах его модного костюма, пытаясь ухватить огромного друга «за грудки».

Лямке стряхнул с себя Яблонского, словно длинную и лёгкую гусеницу, напомнил ему о проигранном пари.

— Чего ты хочешь? – убитым голосом спросил новобрачный.

Лямке не замедлил с ответом.

Яблонский моментально протрезвел. Теперь его голова не болела. Она просто шла кругом, как в безумном, сумасшедшем вальсе. Сергей застонал.

— А она ничего, – с плотоядной ухмылкой обронил Сашка. – Хорошенькая…

Сергей видел, что ловкий Сашка то и дело подливал в бокал Полине не только шампанское, но и водку. Расширенными от ужаса глазами Яблонский наблюдал, как его новоиспечённая супруга, выпив почти полный бокал «белого медведя», не упала замертво, а вскочила на стол, повисла на Сашкиной шее, целовалась и обнималась с ним.

Теперь, оглушённый и раздавленный, Сергей не мог вымолвить ни слова. Его охватила безотчётная, слепая ярость.

Не соображая, что он делает, Яблонский, как на непрошибаемую скалу, вновь бросился на Лямке. Наткнулся на тяжёлый кулак, осел на мраморный, холодный пол, едва не зарыдал от собственной глупости и бессилия.

— Что ты, Серж, постоянно на меня с кулаками кидаешься? – беззлобно спросил Сашка. Он достал из кармана белоснежный батистовый платок, демонстративно вытер запачканную руку, бросил платок Яблонскому. – Есть и более цивилизованные способы решения проблем. От купчиков, что ли, таких манер набрался? Нехорошо!

— Сашка, проси чего хочешь, только не это! – Яблонский поперхнулся словами. Прижимая скомканный платок к разбитой в кровь губе, он привстал на одно колено. – Мне такого не пережить! Лучше убей сейчас!

— Не хочу! – сказал Лямке. – Решим дело по справедливости, как судьба подскажет? Кто жив останется, тому и приз!

Он добыл из кармана своего необъятного костюма револьвер.

— Полный, можешь убедиться! – продемонстрировал Яблонскому барабан, вынул один патрон. Вопросительно взглянул на друга.

В глазах Лямке снова забегали знакомые чёртики.

— Я не буду! Оставь, Сашка! Знаю я твои штучки! – засуетился Сергей.

Он не был склонен подобным образом испытывать судьбу. В прежней петербургской жизни Яблонский не раз наблюдал, как Лямке показывал свои «фокусы». Правда, раньше Сашка позволял себе такие шутки только со своим собственным, шестизарядным «смит-вессоном». Револьвер достаточно было едва заметно встряхнуть, чтобы барабан встал в нужную позицию. Тогда «рулетка» выглядела эффектно, но заканчивалась всегда осечкой. Сейчас в руках Лямке был блестящий, совсем новенький наган.

Сашка провернул барабан, беспечно приставил дуло к виску.

— Нет, стой! Вынимай ещё четыре! – Яблонский повис у него на локте. Выброс адреналина в его организм был настолько велик, что Сергею казалось, будто он купается в безвоздушных, вязко захватывающих тело волнах. – Я – первый! Если осечка – ты говоришь другое желание. Ну а если нет – так нет!

*  *  *

Проснувшись очень поздно, Полина поняла, что лежит в родительской спальне, на огромной купеческой кровати, совершенно раздетая. В комнате царил безумный кавардак, словно тут за ночь пробежало стадо слонов или диких мустангов. Подушки, одеяла, предметы одежды в беспорядке валялись кругом. Мужа рядом не было.

Вчерашнее шампанское отдавалось в висках тупой ноющей болью. Воспоминания о проведённой ночи стёрлись из её сознания, словно ластиком.

Полина внезапно испугалась своей наготы. Она вскочила с кровати, заметалась по комнате. Ей показалось, что между ног у неё застыла какая-то корка, а внутри взорвалась маленькая ракета из тех, что запускают на Рождество. Низ живота болел, словно начинались месячные. Привычным жестом она провела рукой по мягкой влаге, поднесла пальцы к глазам: рука была чистой.

Полина сделала отчаянную попытку восстановить в памяти какие-нибудь последние события. Ничего, кроме весело смеющегося, пышноусого, с играющими на щеках легкомысленными ямочками лица Сашки, припомнить не смогла.

Она бросилась исследовать простыню, которая ещё хранила тепло её тела.

«Должны же быть какие-то следы, – лихорадочно стучала в её мозгах то ли мысль, то ли продолжало шуметь шампанское, – я ведь ещё никогда, ни с кем…»

Но решительно ничего на белой измятой простыне, провалившейся в складки родительской пуховой перины, Полина Андреевна не обнаружила.

Успокоившись, она натянула на голое тело ночную рубашку и позвонила в колокольчик.

Вошла горничная и доложила, что Алексей Андреевич ещё не вернулся от Вепревых, где гостил накануне свадьбы.

— А ещё, барыня, – испуганно зашептала горничная, – только что приходил из тверского околотка человек с запиской. На словах вот велел передать, что Сергея Платоновича и давешнего господина, что к нам ночью приезжал, запамятовала, как его звать… полиция утром задержала в заведении у мадам Жозефины. Посуду били, зеркала. Швейцар хотел свистеть, так они его в фонтан бросили, а саму мадам с лестницы сронили! Говорят, ежели залог к полудню не внесёте, мадам на них в суд за такие безобразия…

— Где записка? – схватилась за больную голову Яблонская.

— Вот она, барыня!

Бегло прочитав записку, написанную корявым почерком Сергея на закапанной вином ресторанной салфетке, Полина приказала одеваться, закладывать коляску.

Через полчаса она мчалась по Тверской. Дрожащая рука новоиспечённой супруги сжимала сумочку с солидной пачкой ассигнаций…

Глава 6

Первые годы замужества Яблонской были не слишком похожи на сказку. Её супруг действительно оказался не способен распоряжаться деньгами, вести дела, приумножать оставленные Полине родителями средства. Однако отказываться от права тратить деньги он не собирался.

Яблонская в первый же день совершила непоправимый, как ей теперь казалось, нелепый и глупый поступок. Она устроила грандиозный скандал.

— Я требую, слышишь, Серж, я требую, чтобы ноги этого Лямке не было в нашем доме! – кричала Полина на страдающего жестокой мигренью Сергея.

Она только что выставила Сашку за дверь.

Яблонский закончил припудривать кисточкой лилово-красный синяк на щеке, лениво развалился в кресле. Отчаянно морщась, он ел нарезанный дольками лимон.

Смотреть на него было кисло.

— При чём тут Лямке, Полли, что ты кричишь? – Яблонский подавился лимонной цедрой. Все громкие звуки в этот момент ему казались пыткой.

— Как это – при чём? – возмутилась молодая супруга, только что выслушавшая в участке «печальную» повесть о разгроме борделя. – Лямке потащил тебя в этот вертеп! Лямке бросил швейцара в фонтан! Лямке изрубил саблей рояль, сорвал с потолка люстру! Согласно полицейскому протоколу, господин Лямке натворил весь этот бедлам, а я должна платить за него свои деньги? Очень мило!

Полина повернулась спиной, сложила на груди дрожащие от гнева, нервные руки.

Яблонский картинно застонал, схватился за голову.

— Купчиха! – презрительно бросил он супруге. Жестокая, пульсирующая боль в левом виске сводила его с ума. – Что ты понимаешь? Как ты можешь его осуждать? Сашка – шпак*, частное лицо. Он – сын свитского генерала! Ему за этот дебош ничего не будет. Если бы в протоколе фигурировала моя фамилия, я бы сейчас сидел не здесь, а на гарнизонной гауптвахте! Это же ясно! Ясно?!

— Ты хочешь сказать, что это ты, русский офицер, как какая-то чимпанзи, качался на люстре? Громил рояли?! – в ужасе воскликнула Полина. – Я отказываюсь в это верить!

Бледное лицо Яблонского перекосила судорога. Висок снова дёрнуло, под лопаткой заныло. Сергей бессильно откинулся в кресле.

— Полли! Ты хочешь моей смерти! – истерично воскликнул он.

— Твой Лямке – подлец и ничтожество! – выпалила Полина. – Он – чудовище! Неужели ты этого не понял?

Она вся залилась краской при воспоминании о горячих объятиях Сашки.

Яблонский, сгорая изнутри от своих не менее стыдных воспоминаний, ещё больше побледнел. Запудренный синяк стал заметнее на его худой, пепельно-бледной щеке. Тошнота вновь взяла бывшего юнкера за горло.

Не мог же он рассказать сейчас своей разгневанной молодой супруге, как, исполняя дурацкое «пари», всего несколько часов назад сломал чужую саблю о неподатливый, громоздкий чёрный рояль! Как весело при этом хохотал Сашка, как тискал он толстыми лапами грудастую Матильду – Мотьку из салона мадам Жозефины! Какой неподдельной, детской радостью светилось Сашкино лицо, когда Яблонский, поддавшись его заразительному буйному веселью, кидался канделябрами и бутылками в зеркальные стены, срывал с потолка тяжёлую люстру...

Сергей запихнул в рот ещё один истекающий соком лимонный ломтик, уже почти полушёпотом сказал:

— Сашка – мой друг и… благородный человек. Он нарочно взял всё на себя! Он вернёт тебе все твои несчастные деньги! Как это низко, низко, из-за каких-то денег! Как ты могла?!

— Он – благородный человек? – Полина задохнулась от негодования. – Вы называете этого варвара, буяна, неандертальца – благородным человеком и своим другом? Да он, если хотите знать, вчера весь вечер лил мне в шампанское водку, а потом, прямо на свадьбе, при всех – полез целоваться!

— Ну и что же? Он просто пошутил! Разве вам это было неприятно? – раздражённо и, как показалось Полине, испуганно проговорил Сергей.

— Может быть, вы, Сергей Платонович, и в постель к нам этого Сашку третьим пригласите? Или уже пригласили? – неприлично съязвила Яблонская и по-купечески, уперев руки в бока, воззрилась на жалкого в своём теперешнем состоянии супруга.

Она так и не поняла, что перешла последнюю границу, и продолжала гневно добивать:

— Вы, здравомыслящий человек, русский дворянин и офицер! Вы можете мне, вашей жене, объяснить, для чего вчера поехали с Лямке в этот злосчастный бордель?!

Сергей вскочил. Секунду назад его лицо было бледным до синевы. Теперь оно пылало от гнева. Он испытывал непреодолимое желание ударить Полину, но сдержался. Вместо этого, злобно сверкая глазами, выпалил:

— Я поехал туда, чтобы провести остаток ночи в более приличном обществе, чем пьяная шлюха, которая строила из себя невинную девочку!

— Хам! – взвизгнула Полина и отвесила мужу жестокую, настоящую оплеуху, сбив остатки пудры с его тщательно замазанной щеки.

Несколько минут спустя Яблонский ехал на извозчике к Николаевскому вокзалу. Превозмогая всё ещё терзавшую его головную боль, Сергей нещадно проклинал себя за глупость и слабость. Решимость пристрелить Лямке родилась в душе Яблонского, когда он, оскорблённый Полиной, выбегал из дома в Лялином переулке. Сжимая в нервной, горячей руке револьвер, он представлял, как догонит Сашку, влепит ему пощёчину, вызовет на дуэль, поедет за город и хладнокровно всадит пулю в его красивый, высокий лоб.

По мере приближения к вокзалу решимость Яблонского быстро таяла, словно сахар в залитой чаем ложке.

Сашка не был злодеем или чудовищем, как охарактеризовала его Полина. Яблонский отлично понимал, что этот скучающий и немного сумасшедший парень сам себе в жизни бывает не рад. Конечно, Сашка поступил с ним жестоко, но Полина…

Сердце его вновь мучительно сжалось от обиды и разочарования.

В голове молодого супруга, начиная с предыдущей ночи, прочно обосновалась мысль, что Полина оказалась, как выражаются купцы, «подпорченным товаром». Остался неприятный осадок и чувство вины за своё молчаливое одобрение неприличных выходок подвыпившей невесты на свадьбе, за безнадёжно испорченную первую ночь, за свою почти наркотическую зависимость от Лямке.

Яблонский нашёл ещё не уехавшего Сашку в вокзальном ресторане, сел с ним в поезд и всю оставшуюся неделю отпуска не появлялся в Москве.

*  *  *

После загадочной первой брачной ночи и первого, слишком серьёзного скандала между супругами сразу пролегла полоса недоумения и отчуждения.

Полина Андреевна, в силу своего воспитания и недостаточной осведомлённости в половых вопросах, не могла объяснить себе ни поведения мужа, ни внезапно ставшей очевидностью первой беременности.

Чувствуя за собой неосознанную вину, она ни о чём не расспрашивала Сергея. Молодая супруга боялась снова заговорить с мужем на неприличную, с её точки зрения, тему, расстроить его, вызвать новый скандал, истерику, бегство. И Сергей, со своей стороны, оскорблённый в своих лучших чувствах, никак не мог решиться на откровенный разговор.

К Сашке Сергей убегал всегда: когда ему было плохо и когда ему было хорошо.

Почему и зачем он делал это – Сергей не смог бы объяснить даже под угрозой смерти. Сашка знал о нём, как казалось Яблонскому, что-то такое, чего он сам не мог в себе ни осмыслить, ни понять, ни принять по-настоящему. Лямке, словно злобный и бесчестный дьявол, когда-то выиграл в карты его душу. Он купил её за бесценок, подарив своё тепло и внимание недоласканному в детстве и никем нелюбимому подростку в холодную и сырую петербургскую ночь. Слишком поздно Яблонский понял, что выкупить себя из этого рабства он не сможет и за все сокровища мира.

Чем больше он думал о своей так нелепо начавшейся семейной жизни, всё большее место в его душе занимало глубокое чувство отвращения. Обида на себя, на Сашку, на Полину причиняла Яблонскому постоянную, отдающую в лопатку, тупую сердечную боль. Иногда он ловил себя на мысли, что легче жить с ножом в сердце, чем заново переживать то, во что вовлёк его рыжий дьявол Лямке.

Сергей быстро понял, что Полина вовсе не любит его и разочарована его поведением. С первых дней она стала холодна с мужем, шла в его постель только после настойчивых просьб и требований, точно из жалости к больному, исполняла супружеский долг.

Неожиданным неудобством для молодой жены оказался излишний сексуальный темперамент супруга, его несколько истеричный, подверженный влияниям извне и минутным прихотям характер.

Сначала она старалась избегать неприятных моментов близости, ссылаясь на свою беременность, а когда поняла, что сопротивление ещё больше распаляет в Яблонском его необузданные инстинкты, смирилась. Она стала относиться к Сергею как к больному, постоянно нуждающемуся в необходимом для жизни лекарстве, предоставляла мужу в постели полную свободу действий без своего сколько-нибудь значимого участия.

*  *  *

Сергей Платонович, выпущенный из училища по первому разряду в один из гвардейских полков, в тот же год успешно сдал конкурсные экзамены в своём, Московском округе. Не без протекции Лямке-старшего он поступил слушателем в Николаевскую Академию Генерального штаба.

У Сергея впервые появился реальный шанс своим умом выбиться в военную элиту, сделать первые шаги к настоящей карьере, которая его несчастным погибшим предкам не приснилась бы и во сне. Яблонский, приняв как данность своё несчастье в семейной жизни, отказаться от этого шанса не мог, да и не хотел.

Он уехал в Петербург и бывал в Москве лишь наездами, не забывая после весёлых пирушек с друзьями нанести визит супружеской вежливости Полине, осведомиться о здоровье едва родившейся дочери, взять денег и утренним поездом умчаться с Николаевского вокзала в столицу.

Через год такой во всех отношениях странной супружеской жизни Полина вновь сообщила Яблонскому, что беременна.

Сергей, спешивший, как всегда, на петербургский поезд, пожал плечами и безразлично бросил: «Рожай!»

Вскоре Полина поняла, что вести дела и дом сама не может. А имеющийся в наличии муж – слишком слабая опора при таких обстоятельствах.

Учился Сергей вполне успешно, но не блестяще. Успокоив своё чрезмерное честолюбие тем, что легко попал в казавшиеся когда-то недостижимыми стены академии, он не относился к учёбе так ревностно, как в кадетском корпусе или в училище. Офицер решил, что теперь может позволить себе расслабиться. Его способностям завидовали многие, но Яблонский, увы, более не чувствовал в себе необходимого честолюбивого «стержня», заставлявшего его когда-то рваться вперёд, шагать по головам, не щадить своих сил, проявлять завидное упорство в достижении поставленной цели.

Сергей, как выяснилось, не был любимчиком фортуны. Часто ему просто не везло, а иногда подводила привычка принимать неосмотрительные, импульсивные решения. Менее талантливые, но более счастливые и сдержанные соученики, тратили подчас гораздо меньше времени на обучение, но получали высокие баллы. Сергей, отлично ориентируясь в предмете, мог допустить какую-нибудь мелкую оплошность на экзамене, вроде неверно поставленной запятой, заволноваться, как школьник, дать волю нервам, испортить впечатление о себе. Его небезупречное поведение вне академии также накладывало свой отпечаток на отношение начальства к будущему штабному офицеру. О похождениях Яблонского со скандально известным господином Лямке по дорогим притонам знал весь Петербург.

Не имея возможности жить в столице на те жалкие гроши, которые получали слушатели академии, Сергей Платонович считал себя в полном праве требовать денег от жены. Требования его сопровождались всякий раз вполне логичными объяснениями.

По мнению будущего генштабиста, он сейчас занимался своей карьерой и обеспечивал семье в будущем прочное положение в обществе. По мнению знающей цену деньгам супруги, суммы долгов военного студента превышали все мыслимые границы.

Полина подозревала, кто в этом виноват, пробовала серьёзно говорить с мужем, плакала, пыталась его образумить.

Фамилия Лямке в таких разговорах никогда не упоминалась, но Полина всем телом ощущала его незримое присутствие в своей жизни.

Она так и не смогла изжить в себе подсознательных, бесовских страхов и сомнений. Боялась, что во время близости с Сергеем глумливая рыжеусая морда Сашки высунется в спальне из-под кровати, замаячит в углу, встанет за спиной Яблонского, поманит её к себе. А она не сможет сопротивляться, словно тряпичная кукла, подчинится его недоброй и опасной воле…

Все неприятные разговоры с мужем о деньгах и его жизни в Петербурге заканчивались ссорами, взаимными оскорблениями, хлопаньем дверями и полной оплатой счетов Сергея Платоновича. Яблонский, под чутким руководством Лямке, виртуозно научился получать от женщин всё, что ему было нужно. При этом он взывал к милосердию, уповал на жалость, пугал Полину общественным порицанием, своей испорченной карьерой, долговой тюрьмой. Со временем он научился поворачивать дело так, словно это не он выступает в роли жалкого просителя, а, напротив, супруга сама всем на свете ему обязана.

Полина часто «откупалась» от Сергея, давая ему денег, чтобы он исчез на какое-то время, оставил её в покое, не провоцировал на новые ссоры и слёзы. В тот период планы, неудачи и успехи мужа ей были непонятны и не близки. Она вообще мало интересовалась им, жила все эти годы только детьми и домашними заботами: две беременности подряд, рождение Грушеньки и Елены, поиск кормилиц, нянек, прислуги, вечные счета, управляющие, постоянные траты, траты и траты…

Сергей, с его эгоистичными требованиями внимания и денег, только мешал.

Полина видела, что отцовское наследство стремительно утекает из её рук. Пришлось идти на поклон к Вепревым, родственникам и бывшим компаньонам отца, чтобы помогли, посоветовали, как быть, что делать с мануфактурой, домом, куда лучше вложить оставшиеся деньги, помогли найти толковых управляющих.

Глава 7

Через три года Сергей Платонович закончил обучение в академии, но при распределении сразу зачислен офицером генерального штаба не был.

Началась военная кампания 1905 года, и Яблонский отправился на Восток. Прикомандированный к штабу армии генерала Линевича в качестве адъютанта, в Маньчжурию он прибыл накануне самого главного и кровопролитного сражения.

1-я армия Линевича приняла на себя основной удар под Мукденом. Сергею Платоновичу, вопреки ожиданиям, спокойно отсидеться при штабе не удалось.

В Петербурге мечталось совсем о другом. Но не вышел ни лицом, ни статью Яблонский для личного адъютанта. Подвели заурядная внешность, крючковатый нос и по-юношески угловатая, щуплая фигура.

Гоняли его по штабам растянутых на сотни километров армий, как мальчишку, что в двадцать семь лет штабс-капитану Яблонскому казалось непрестижным и постыдным. Нехорошая зависть просыпалась в нём при виде лощёных молодцов – личных адъютантов командующих и высокого начальства. Сидели эти молодые «полубоги» при штабе, переписывали бумажки, подкручивали холёные усишки и за всю кампанию ни разу не вышли на позиции, несмотря на то что и чином были пониже, да и годами помоложе.

После неудач на реке Шахэ и нескольких месяцев бездействия настроение в армии было самое кислое и апатичное. Повсеместное пьянство и картёж надоели уже самим офицерам. Из Москвы, с новым пополнением, пришли вести о беспорядках и восстаниях в столицах. В штабе постоянно говорили о предстоящем сражении, которое должно решить исход кампании на суше, но, по большому счёту, после грандиозных поражений русского флота война считалась почти проигранной…

23 февраля штабс-капитан Яблонский отправился со срочным донесением в штаб Цинхэченского отряда. Отряд прикрывал фланг армии со стороны Берсеньевской сопки. Сергею предстоял нелёгкий и небезопасный путь по растянутым до безобразия русским позициям.

Взяв с собой только своего ординарца Никиту, паренька незлобного, но чересчур болтливого, Яблонский отправился в путь. Он рассчитывал к полудню если не добраться до штаба, то достичь позиций отряда генерала Данилова, высланного на помощь цинхэчинцам только вчера.

Осторожный штабной офицер двигался под прикрытием сопок, стараясь держаться подальше от открытых мест. Опасаясь оказаться хорошей мишенью, он не задерживался подолгу на поросших обломками какого-то жёлтого камыша, примороженных и вылизанных февральским ветром высотках, быстро продвигался вперёд.

Непрерывная неуставная болтовня конопатого Никитки немного отвлекала Яблонского от невесёлых мыслей о войне, о себе, о Полине. Вырванный из привычного петербургского комфорта, заброшенный за тысячи вёрст от столицы и больших городов, в которых прожил всю свою сознательную жизнь, Сергей чувствовал себя страшно одиноким. Сашка был слишком далеко…

Лямке год назад женился на дикой, но богатой валашской княжне. На каком языке объяснялся Сашка со своей супругой, оставалось загадкой. Ещё в корпусе он гордился тем, что, кроме русского, ни на каком языке не говорит, а только слушает.

Впрочем, вряд ли у Сашки хватило бы терпения слушать свою благоверную. Яблонский сомневался, что Лямке вообще способен надолго удержать в памяти её неповторимый образ. Подвалы валашского замка ломились от бочек со столетним вином, а дикие нравы наследников графа Дракулы будили Сашкино и без того богатое воображение. Одним словом, Лямке было чем заняться и развлечь свою вечно скучающую, мятущуюся натуру.

Теперь он служил (о, ужас!) по дипломатическому ведомству, почти постоянно жил за границей, но во время своих приездов в Петербург старого друга не забывал.

В тот день один японский Бог ведал, куда палили желтолицые граждане Страны восходящего солнца: снаряды ложились вразнобой, обходя русские позиции. Сопровождавший Яблонского ординарец крыл последними словами японских «макак», сетовал на нелёгкую службу вдали от родимых мест, ещё больше растравляя душу и без того раздражённому и злому на всех и вся офицеру.

Давно уже миновал полдень. Холодное солнце клонилось к закату. Зарозовели верхушки обледенелых лысых сопок.

— Ваше благородие! – окликнул Сергея Платоновича ординарец. – А правду говорят, что япошки в плен не сдаются, а ежели уж попались, то острым ножом сами себе кишки выпускают и считают это за великую храбрость?

— Правду, – нехотя буркнул Яблонский, достал бинокль, в десятый раз осмотрел одинаковые, словно братья-близнецы, сопки.

— Вот радость-то большая ихнее нутро, наружу вывернутое, наблюдать, – снова затарахтел неугомонный Никитка, боязливо оглядываясь по сторонам, – и сам не захочешь, а ночью приснится…

— Заткнись, Никита! Без тебя тошно, – грубо бросил ему через плечо Яблонский, убрал бинокль в футляр, зябко поёжился. – Лучше скажи, где эти черти даниловские запропастились? Где мы? Ничего не понимаю!

Сухой морозный ветер гулял по равнине между промёрзшими холмами, сдувал с верхушек остатки перемешанного с пылью, несвежего снега. Ни малейших признаков Даниловского отряда, никаких следов присутствия противника поблизости не было.

Сергей ещё раз оглянулся по сторонам, не нашёл ничего нового и примечательного в окружавшем его унылом пейзаже. Понял, что окончательно заблудился, и запаниковал. Он направил лошадь наугад, к самой большой, поросшей сухими стеблями сопке. На мгновение ему показалось, что ветер донёс оттуда дымок и обрывки русской речи.

Никитка догнал офицера, без приглашения поехал с ним рядом, продолжая свою дурацкую, бессмысленную болтовню.

— А правда, ваш бродь, что у ихних епонских баб зубов вовсе нет, а сиськи на спине растут, быдто горб на верблюде?

Яблонский с угрюмым недоумением уставился на парнишку:

— Ерунду несёшь, Никита! Ну как это может быть – на спине?! Где ты вообще такое видел?

— Как это – где? – обиделся ординарец. – Сам-то я, может, и не видал, да казаки наши в Шанхае в одном бардаке этих картинок с епонскими бабами нагляделись. Сказывали – страсть! Вся охота к энтому делу у мужиков пропала. И все бабы, как есть, с горбами на спине, без причиндалов, какие им по бабскому званию полагаются, и без зубов!

— Они зубы нарочно тёмным лаком или особой краской покрывают, – догадавшись, что не в меру услужливый ординарец просто желает его развлечь, снисходительно объяснил Яблонский. – У замужних японок считается – красиво.

— Вот дикой народец, мать его разэдак! – ни за что ни про что приложил японцев Никитка. – Вот и повоюй с такими орясинами! И чего мы, ваше благородие, сюды припёрлись? Чего тут забыли? Степь эту? Так у нас своей степи – хоть ж… ешь! И даром не надо!

— Не твоего ума дело, – одёрнул не в меру распоясавшегося нижнего чина Сергей.

Не мог же он, штабной офицер, признаться наивному парнишке, что подобные мысли приходят и в более умные и высокопоставленные головы…

Никитка хотел что-то ещё сказать Яблонскому, но в следующее мгновение, совсем близко, разорвался японский снаряд. Офицеру заложило уши.

Разговорчивый ординарец неожиданно замолчал. Обернувшись, краем глаза Яблонский увидел, как парень, нелепо взмахнув руками, слетел с седла. Он упал навзничь, широко раскрытыми глазами уставился в чужое маньчжурское небо, затянутое сизыми тучами.

Первой мыслью офицера было спешиться и посмотреть, что случилось с Никиткой, но откуда-то сзади, из-за сопки, сухо защёлкали винтовочные выстрелы, заработал пулемёт. Яблонский задрожал.

«Вот оно, началось…» – подумал Сергей и расстегнул висевшую на поясе кобуру. Он понимал, что револьвер под обстрелом ему совершенно не поможет. Стараясь побороть охватившую его панику, офицер крепко сжал рукоятку нагана, огляделся по сторонам. Откуда и куда стреляют, так и не понял.

Напуганный конь захрапел, затоптался на месте, поднялся на дыбы, желая сбросить надоевшего седока. Рядом, за сопкой, лёг очередной снаряд, поднял за собой целое облако противной сизой пыли. Пыль попала в глаза, заскрипела на зубах. Оглушённый и не на шутку растерявшийся Яблонский направил коня куда глаза глядят. Сердце, подобно беспорядочным залпам дивизионной батареи, неритмично билось в рёбра. Виски сдавила неожиданная боль, руки норовили отпустить поводья и без того летящего в неизвестном направлении жеребца.

Движимый острым желанием поскорее ускакать, улететь, исчезнуть из этого страшного места, Сергей не заметил, как рукав его шинели зацепило шальной пулей, как слетела надёжно закреплённая фуражка. Он погонял коня, пока тот неожиданно не начал падать. За спиной что-то жахнуло, ударив в барабанные перепонки. Сергей упал, скатившись под брюхо пахнущей потом и кровью раненой лошади, почувствовал, что рукав и правый бок мундира наполняются горячей и тяжёлой влагой.

Боли от ранения он не чувствовал, но в следующий момент грудь Яблонского пронзила острая, словно вошедшая в самое сердце, игла. Нестерпимый, палящий и резвый огонь охватил левую сторону тела, не позволяя пошевелить рукой, вытащить из-под тяжёлого бока умирающей лошади придавленную ногу. Офицер постыдно всхлипнул и, как тогда, много лет назад, на катке в саду Вепревых, потерял сознание.

*  *  *

Очнулся Яблонский не сразу. Сначала он приоткрыл засыпанные песком и пылью глаза, поднял отяжелевшие, словно со сна, веки. Ничего интересного перед собой не увидел.

Было холодно. Кругом лепилась сплошная, непроглядная и страшная чернота. В первую минуту Яблонский подумал, что ослеп или умер. Скорее, умер и попал в какой-то неправильный, холодный ад, где нет ни чертей, ни костров, ни грешников, нет ничего…

Холодная маньчжурская ночь почти не звучала. Только ветер шуршал стеблями ковыля, гонял по беззвёздному небу бесшумные, массивные снеговые тучи.

Яблонский попробовал сесть, но правое плечо отозвалось такой жестокой болью, что он невольно вскрикнул и стиснул зубы. Боль окончательно дала понять офицеру, что он жив и находится пока на этом свете.

От земли поднимался ледяной холод, забирался под складки тёплой офицерской шинели, пробирал Яблонского до костей. Левую сторону тела свела болезненная судорога. Ни левой ноги, ни руки он не чувствовал.

«Что со мной? – пронеслось в сознании офицера, ставшем внезапно чужим и ватным. – Неужели паралич? Только этого не хватало!»

Сергей с усилием, опираясь на правое колено, кое-как поднялся на ноги, огляделся вокруг. Глаза постепенно привыкли к темноте. Рядом он различил круп мёртвой лошади. Где-то вдали мелькали, то собираясь вместе, то вновь расходясь, подозрительные жёлтые огоньки. Из-за спины метнулась острая тень, растворилась в пространстве пыльной степной пустыни.

Яблонский сделал несколько шагов, стараясь не обращать внимания на тупую ноющую боль в гудящей, как с хорошего похмелья, голове. Куда идти и что теперь делать, он не знал. Горящие огоньки чуть приблизились и остановились. В темноте вновь бесшумно замелькали тени. Послышался унылый, леденящий душу вой.

Яблонский рванулся вперёд. Кольцо огоньков плотно сомкнулось. Из темноты вновь донёсся вой и агрессивное, почти собачье рычание.

Ночной холод, донимавший офицера ещё несколько секунд назад, внезапно отступил. Яблонского бросило в жар. Он почувствовал всей своей кожей, как рубашка наполняется тяжёлым, холодным потом, липнет к лопаткам и спине. Кисть левой руки отчаянно задрожала. Правая рука висела безжизненно, но и по ней, как по всему дрожащему теперь уже в нервном ознобе телу, побежали быстрые трусливые мурашки.

«Господи! Что же это? Волки? Как это может быть?» – бесполезные вопросы отчаянно грудились в больной голове.

Штабной офицер и столичный житель, он видел живых волков всего пару раз, да и то за решёткой зоосада. Там волки были сытые, с блестящей шерстью и умными, почти человеческими глазами. Голодные степные бродяги совсем не походили на безопасных и по-своему симпатичных питомцев. От них исходила нешуточная опасность.

«Да, это волки, – отвечал сам себе впавший в полный ступор Сергей. – Глупо. Чертовски глупо. Человечество изобрело электричество, телефоны, автомобили, подводные лодки… Люди научились подчинять себе силы природы и летать по небу… А тут какие-то несчастные волки! И они посмеют меня съесть! Съесть буквально, как какой-то глупый марципан! Это немыслимо!»

От ужаса Яблонский едва вновь не потерял сознание.

Ни в каких прочитанных им от корки до корки учебниках, воинских уставах и умных книжках не было сказано, что должен делать и как себя вести русский офицер при встрече с дикими голодными волками. Почему-то вспомнилась немудрящая песенка про серенького козлика, от которого остались «рожки да ножки». Эту песенку часто напевала маленьким Грушеньке и Еленке нянька Ульяна в уютной и тёплой московской квартире. Слушая сонное бормотание няньки, Яблонский не мог даже представить себе, что когда-нибудь повторит судьбу несчастного парнокопытного.

«Интересно, что оставят от меня эти облезлые твари? – почему-то весело подумалось ему. – Рожки? Это вряд ли. Полина за все годы брака не дала не малейшего повода… Впрочем, кто её знает? Не так она проста, как кажется…»

Яблонский вдруг вспомнил, как крутил барабан Сашкиного револьвера в ярко освещённом лампами, тёплом холле ресторана. Как весело и беззаботно улыбался Лямке, как кружились перед его помутнённым взором люстры, пальмы в кадках, высокие зеркала…

Тогда он был готов ко всему. Было не страшно. Сейчас никакой готовности к смерти Сергей не ощущал. Страх навалился на него громадной тушей, сковал холодными обручами. Казалось, Яблонского полностью оставила способность мыслить и бороться за свою жизнь.

Обругав себя последними словами, негнущейся, дрожащей рукой он потянулся к висящей на поясе кобуре. Увы, кобура была пуста. Сергей потерял свой хорошо пристрелянный в тире наган, когда падал с лошади. Теперь, в полной темноте, да ещё и в непосредственной близости от волчьих клыков, его ни за что не найти. Другого оружия при нём не было.

В отчаянье Яблонский упал на холодную, твёрдую землю и завыл.

Его смерть сидела тут, рядом, шагах в десяти. Она скалила теперь уже хорошо различимые в темноте длинные клыки, пахла мокрой шерстью, улыбалась жёлтыми звериными глазами.

«Почему они не нападают? Может быть, им нужен только конь, а я им мешаю? – наивно подумал штабной офицер, незнакомый с повадками и обычаями диких зверей. – Пусть себе покушают. Покушают и уйдут…»

Яблонский отполз подальше от видневшейся в темноте лошадиной туши.

Но что-то подсказывало успокаивающему себя Сергею, что волки, даже насытившись, ни за что не оставят в покое раненого и истекающего кровью безоружного человека. Волки приблизились ещё на несколько шагов, взяв его и лошадь в плотное кольцо. Что мешает им напасть и почему звери медлят, желая продлить эту страшную пытку, Яблонский не понимал.

Понимал он только одно: жить ему оставалось не более двух-трёх минут.

Зубы выбивали затейливую дробь, мысли путались. Сергей подумал, что неплохо было бы в последний раз помолиться. Дрожащей рукой он поймал на скользкой груди золотой нательный крестик. Тут до него дошло, что от страха он забыл все молитвы.

В голову лезла какая-то библейская ветхозаветная чушь, вроде торговли Авраама с Господом за праведников содомских. Яблонский до крови прикусил губу, из глаз покатились крупные, горячие слёзы.

«Господи, если ты есть, сотвори чудо! – взмолился никогда ничего не просивший у небесных сил офицер. – Пошли мне какого-нибудь самого завалящего архангела! Или хотя бы ангела, какого не жалко для такой скотины, как я! Клянусь самым дорогим, что есть на свете, даю слово дворянина и офицера, что всё исправлю… Всё отмолю, покаюсь, всё, всё будет по-другому! Клянусь…»

Он спутался, поняв, что говорит что-то не то, неумело перекрестился левой рукой, закрыл глаза. Истово, честно, с увлечением начал каяться перед самим собой во всех грехах и просить немедленной господней милости…

Милость божья не замедлила явиться. Совсем не походившие на ангелов фигуры спустились с высоты ближайшей сопки. Казачий разъезд незаметно подошёл со спины к почти оглохшему от контузии штабс-капитану.

Увлечённый перечислением своих смертных грехов, Сергей Платонович не заметил, как волки тихо поднялись и растворились во тьме. Очнулся он оттого, что перед его замутнённым благочестивыми слезами взором выплыла широкая бородатая морда в казачьей фуражке и пробасила в самое ухо:

— Ваше благородие! Адъютант? Здравия желаю! Нашлись, слава богу! Мы вас всю ночь по степе шукаем. С ног сбились, коней притомили, а вы вона где!

Кроме лёгкой раны предплечья и небольшой контузии старший адъютант вынес из-под Мукдена полное, доводящее до тошноты, отвращение к военной службе в полевых условиях и реальностям военного быта вообще.

В кровавой мясорубке настоящей войны не было места отдыху и романтике. При слове «война» в памяти Яблонского всплывали только ранящие душу образы изуродованных людей, боль, кровь, вонь полевого лазарета, гноящиеся раны, ветреная степь, которой нет ни конца ни края. И ещё волки…

С одной стороны, Сергей Платонович уже начал задумываться об отставке. Но в двадцать восемь лет, имея за плечами Академию Генштаба, ранение и боевые награды, серьезно менять что-то в своей жизни было страшно. С другой стороны, Яблонский не имел ничего против службы в Москве или в Петербурге, где есть всё, чтобы не скучать и быть поближе к дому, к семье, к Полине.

В краткий момент метания под японским обстрелом и долгие минуты ожидания неминуемой и мучительной смерти Сергей почувствовал себя совершенно одиноким, жалким и потерянным. Каким ненужным и напрасным показалось ему всё, чему он посвятил свою жизнь! Какой мелкой неприятностью показалась ему вся его история с далёким, почти нереальным и недосягаемым теперь Лямке! Каким бессмысленным и мелким выглядело его стремление подняться выше других, сделать карьеру, пренебрегая при этом простыми человеческими радостями, доставляя страдания и боль своим близким!

Он вдруг захотел увидеть Полину, девочек, озорника Алёшку, огромный серый дом в Лялином переулке. Яблонскому нестерпимо захотелось вернуться в нелюбимую патриархальную Москву, услышать ворчание старой няньки Ульяны, сесть на маленькую скамеечку у ног Полины, смотреть в её чуть раскосые, удивительно лучистые глаза и слушать, слушать, слушать…

После ранения Сергей Платонович добился перевода в штаб резервной дивизии. Всеми правдами и неправдами он до конца кампании оставался в тылу, налаживал полезные связи, заводил новые знакомства. Решимость его объяснялась отнюдь не трусостью, как могли подумать, да и подумали многие в штабе Линевича. Яблонский решил выжить во что бы то ни стало.

С благодарными слезами чудом спасшегося от смерти грешника Сергей искренне радовался каждому новому, хорошо прожитому дню. Он твёрдо решил больше не одалживаться у судьбы, не совершать глупых и необдуманных поступков, а по окончании войны вернуться к Полине, искупить, насколько это возможно, свои прежние грехи, наладить семейную жизнь, навсегда порвать с Лямке. Перед женой и двумя крохотными девчушками, которых он видел считаные разы перед отъездом на фронт, Яблонский чувствовал себя более всего виноватым.

В конце судьбоносного 1905 года Сергей Платонович с удивительной лёгкостью получил назначение в штаб Петербургского округа.

Менее удачливые выпускники академии поговаривали, что не обошлась его авантюра без протекции некоей очень влиятельной особы, которой штабс-капитан Яблонский якобы оказал услугу интимного свойства, но подробности никому не были известны.

На самом деле Сергею просто повезло. Быстрым переводом на престижную службу Яблонский был обязан только своему весьма тонкому слуху и полному молчанию о крамольных высказываниях в пьяном виде за картами нескольких видных военачальников. Свидетелем опасного разговора незаметный адъютант стал во время ночного дежурства в штабе.

Конечно, никаких заговоров или, боже упаси, революций генералы не готовили. Так, было некоторое разочарование, кадетский либерализм, косвенное оскорбление императорской фамилии… Неудача японской кампании и более чем неутешительные известия о событиях в Москве и Петербурге кого угодно могли вывести из равновесия.

Сергей Платонович быстро смекнул, что у него есть великолепный шанс, и воспользовался удачно сложившейся ситуацией. Специально он не подслушивал, просто слышал кое-что. Яблонский деликатно дал понять высокому начальству, что подобных взглядов не разделяет, но как «человек в высшей степени благородный» будет молчать в обмен на небольшую услугу.

Глава 8

После горького одиночества в неизвестности о судьбе давно не подававшего о себе никаких известий мужа Полина Андреевна значительно постарела и подурнела. На неё внезапно навалилась беспричинная тоска и полнейшее безразличие к себе. Она могла целый день провести в домашнем капоте, не причёсываясь и не выходя из дома. Появилась вредная привычка большинства оставленных без внимания женщин в утешение пожевать что-нибудь сладенькое после вечернего чая или ужина.

Полина заметно прибавила в весе. Точёная талия её расплылась, щёки становились всё более округлыми. Обручальное кольцо, которое она носила не снимая все эти годы, больно врезалось в палец.

Несколько страшных революционных месяцев 1905 года Яблонская почти безвыходно просидела одна с детьми в заставленной старой мебелью квартире. Она вскакивала по ночам от звона бьющихся стёкол в витринах, криков на улице, грохота неизвестно где и зачем происходящих взрывов.

Кухарка Настасья испугалась стрельбы и сбежала в деревню. Ещё в начале осени уехала в Звенигород хоронить умершего брата нянька Ульяна. Забастовки железнодорожников отрезали её от Москвы. Возвращаться с незнакомыми возчиками по Московскому тракту она побоялась и исчезла на три долгих месяца.

Полина не испытывала никаких иллюзий в отношении происходящих событий. Романтика революционного бунта была глубоко чужда дочери нижегородского купца, от которого она успела узнать только одну истину: с деньгами лучше, чем без них. Её прагматичный ум не мог принять даже мысли о том, что люди захотят в реальной жизни воплотить утопические идеи о всеобщем равенстве и братстве. Конечно, Полина училась в гимназии, слышала и о Томасе Море, и о Фурье, и о прочих древних и, вне сомнения, чокнутых стариках, которые мечтали о земном рае. Но эти идеи, практически не затронув её замечательно рациональные и конкретные представления о жизни, прошли мимо. И теперь она совершенно не могла понять, почему для того, чтобы жить лучше, добиться свободы или какого-то непонятного равенства (перед чем? перед кем?), необходимо громить аптеки, бить евреев, останавливать поезда, строить баррикады и стрелять в людей.

Яблонская видела своими глазами, как пьяная толпа, состоявшая в основном из подвыпивших лавочников с Покровки, гнала по улице еврейского паренька, бросая камни и улюлюкая ему в след, и как на следующий день вдова аптекаря Голосовкера причитала над разбитой витриной. Полина прекрасно понимала причины, по которым чернявый студент-репетитор отказался давать уроки брату Алёше, понимала, почему доктор Яковлев, человек далеко не робкого десятка, боится лишний раз выйти из дома в непонятные, невиданные доселе московские дни.

В эти несколько месяцев вынужденного безделья и постоянных страхов за своё будущее, за судьбу детей и брата Полина Андреевна остро ощутила своё одиночество. За годы замужества она давно смирилась с постоянными отлучками Сергея, безразличием, с которым он, словно по обязанности, лгал ей о своей жизни в Петербурге. Смирилась с его абсолютным равнодушием к детям и семейным делам. Не могла она смириться только с его нелепой дружбой с Александром Алексеевичем Лямке. Лямке стал злым гением их семьи. Он мучил воображение Полины, заставляя все эти годы жалеть и оберегать слабого и безвольного Сергея от пагубного влияния его безумного друга.

Внезапные появления Яблонского и столь же внезапные отъезды, как правило, не приносили никакой радости ни ей, ни детям.

Сергей появлялся только тогда, когда ему было что-то нужно от Полины. Он приезжал усталый, часто простуженный, расстроенный какой-нибудь глупой историей с Лямке или неприятностью по службе. Отлёживался в тёплой комнате, как должное принимал суетливые хлопоты о нём. Полина, жалея несчастного Яблонского, снова и снова бросалась лечить его бесконечные простуды, кормить с ложки, словно ребёнка, укутывать горло тёплым шарфом, проявлять материнскую заботу. Как только Сергей выздоравливал, он вновь исчезал до следующей своей болезни, очередной ссоры с Сашкой, обиды или острой нужды в деньгах.

Никогда Полина не скучала о муже, утешая себя тем, что идеальных браков не бывает. Тысячи семей живут ещё хуже, и ничего, живут! Но был момент, когда чувство необъяснимого беспокойства охватило Яблонскую. Теперь Сергей не просто пьянствовал где-то в блестящем безопасном Петербурге. Он был на войне, одинокий, заброшенный, подвергал свою жизнь опасности за какое-то важное дело…

Что будет с ней и с детьми, если его убьют, Полина не думала. Она прекрасно знала, что проживёт и без него, даже, может быть, гораздо лучше, но на душе всё равно скребли кошки и не позволяли ей думать о себе как о вдове или брошенной женщине. Самой бросить Сергея, которого, как ей казалось, она уже почти не любит, ей не приходило в голову. Грань между любовной привязанностью и материнской жалостью в отношении Яблонского была для Полины неразличима. С первого дня их знакомства она чувствовала себя старше, умнее и опытнее мужа. Ей казалось, что без её материнского участия он обязательно погибнет, ввяжется в какую-нибудь нелепую историю, пропадёт. Тогда она сама не найдёт себе места, всю жизнь будет корить себя и чувствовать подсознательную постоянную вину. Представление о Яблонском как о единственном, богом данном ей мужчине, заставляло Полину безропотно и честно нести свой нелёгкий крест.

В январе 1906 года Полина Андреевна неожиданно получила письмо из Петербурга. Оказалось, что Сергей Платонович был ранен, контужен, а теперь повышен в чине и пребывает вовсе не в сопках какой-то далёкой и нереальной Маньчжурии. Почти два месяца он служит в столице, благополучно живёт на Малой Конюшенной у их общей знакомой – вдовы обер-секретаря Дятловой. В конце длинного, сентиментального и даже не лишённого описательных моментов письма Сергей вскользь сообщал о смерти Сашки Лямке и предлагал Полине и девочкам переехать навсегда в Петербург.

«Хотя бы денег не просит…» – Полина облегчённо вздохнула и почему-то обрадовалась. Однако тон письма обеспокоил её.

*  *  *

После военной одиссеи Яблонский постепенно приходил в себя.

Сразу по возвращении в северную столицу Сергей узнал о нелепой смерти Лямке. Бесшабашный Сашка, привыкший считать себя любимцем фортуны, неудачно сыграл в «русскую рулетку». На неофициальном дипломатическом приёме молодой дипломат принял лишнего и решил показать кому-то из иностранцев свой любимый фокус с револьвером. Не дождавшись полной остановки барабана, Сашка снёс себе половину черепа.

Убитые горем родители похоронили тело сына в закрытом гробу. Валашская княжна снова вышла замуж.

Яблонский искренне горевал о смерти друга. Однако теперь, после всех доставшихся на его долю испытаний, новое несчастье казалось Сергею не таким уж смертельным.

Яблонский всегда тяжело переносил похмелье. Просыпаясь наутро в обществе какой-нибудь Зизи или Жоли, Сергей не мог порой оторвать гудящей головы от чужой, затёртой затылками его предшественников, подушки. Казалось, что душа расстаётся с телом, сердце готово выскочить из груди, а руки не в состоянии удержать даже лёгкую спичку.

В краткие моменты отсутствия Лямке в его жизни Сергей не пил вообще. Отдыхая от Сашки, он не позволял себе дополнительных издевательств над собственным организмом.

Получив известие о смерти друга, Яблонский впервые в жизни напился сам. К своему немалому удивлению, он проснулся утром в своей постели. Привычного абстинентного синдрома не было и в помине. Не веря своему счастью, Сергей быстро встал, побрился, принял горячую ванну. Почувствовал себя заново родившимся, набросил на плечи красивый шёлковый халат и сел за стол: сочинять длинное и подробное письмо жене. Про себя Сергей решил: если он так устроен, что ему необходимо кого-то любить и кому-то подчиняться в жизни, пусть лучше это будет Полина.

К весне Яблонский окончательно встал на ноги в материальном плане. Он получил повышение по службе, очередной чин, хорошее жалование. У него на примете была не шикарная, но очень приличная квартира, которую можно снять на первое время, а потом приобрести себе постоянное жилище.

Стосковавшись в Маньчжурии по домашнему уюту, от которого до сей поры бегал как чёрт от ладана, Сергей стал почти ежедневно писать жене длинные, слезливо-сентиментальные письма. В письмах он каялся во всех своих прежних грехах, просил прощения за всё, в чём был и не был виноват, сам искренне верил в своё раскаяние и удивлялся проснувшемуся вдруг таланту к сладкоречивым эпистолярным изыскам. В каждом письме он униженно просил, а иногда и настойчиво требовал приезда Полины Андреевны и девочек в Петербург.

Не получив положительного ответа, Яблонский примчался сам. Он выпросил себе на службе отпуск, накупил кучу бесполезных, но дорогих подарков и прожил в Лялином переулке две недели отпуска, ни на шаг не отходя от жены и дочек. Такое необычное поведение мужа удивило не только саму госпожу Яблонскую, но и прислугу.

Нянька Ульяна, вернувшаяся из своей самовольно-революционной отлучки, только головой качала и говорила за чаем горничной, обстоятельной и повидавшей виды девице:

— Не иначе Сергея Платоныча на войне в какое такое место ранили, от чего он в разум вошёл да к дому прибился. Чудно: пять лет как дерьмо в проруби промотался, а теперь от Полиночки и не отходит, с Алёшенькой и девчонками так нянчится, что того и гляди мне, старой, обратно в деревню убираться: сам вместо няньки…

Сергей стал каждые две недели приезжать в Москву, заваливать Полину и девочек подарками. Впервые за всю супружескую жизнь он сам предложил нанести визиты некоторым родственникам и знакомым, выехать в театр, покататься по Москве. Полина недоверчиво восприняла внезапную перемену мужа, продолжала по старой привычке «держать ушки на макушке», ожидая новых неприятных сюрпризов. Не сразу, лишь после долгих уговоров, откровенных признаний и униженных просьб со стороны Сергея Платоновича, она дала своё согласие на переезд в Петербург.

Глава 9

Полина, словно нарочно, медлила с переездом. Она находила различные предлоги не поддаваться на уговоры ставшего вдруг в одночасье сладкоречивым и ласковым Яблонского. То болела Елена, то у Алексея были неприятности в гимназии, то её присутствия в Москве требовали другие важные дела…

Полина боролась с тяжкими сомнениями и не могла их побороть. Ей казалось, что Сергей вновь затеял какую-то странную игру в несчастного влюблённого и отвергнутого страдальца. Всем своим памятливым на унижения и оскорбления сердцем она предчувствовала, что Сержу снова что-то нужно от неё, а когда он получит желаемое, всё встанет на свои места. Яблонский вновь уедет, только теперь не в Петербург, а в Москву или ещё в какую-нибудь Маньчжурию, а она снова останется одна. Снова будет она в пустой и холодной квартире коротать долгие зимние вечера в бесплодном ожидании и сожалениях о своей загубленной жизни.

Яблонская вполне отдавала себе отчёт, что переезд в Петербург – отчаянная попытка сохранить то, чего у них с Сергеем никогда не было – семью.

Если она останется в Москве, развода уже не избежать. Она почти сказала мужу о своём решении, но он, кажется, не понял (или сделал вид, что не понял), о чём говорит супруга, торопливо засобирался на поезд и уехал, предложив продолжить разговор уже в Петербурге. Полина почувствовала, что он испугался, испугалась сама, и от этого страха окончательного разрыва, неизбежных и неприятных перемен ей стало невыносимо грустно. Опускались руки, ничего не хотелось делать. Она часами бродила по своей огромной несуразной квартире и думала, думала, думала…

В феврале Грушенька и Леночка внезапно заболели корью. Алексей, слава богу, был здоров, но Полина страшно перепугалась за девочек. Болезнь проходила тяжело. У жильцов Бергов недавно умер от кори четырёхлетний сын.

Напуганная и нервная, Полина настояла на том, чтобы доктор Яковлев, занимавший небольшую, но вполне уютную квартирку в третьем этаже принадлежащего Яблонской дома, переселился на время к ним.

Однажды вечером, когда дети уснули, Полина и Яковлев чаёвничали в гостиной. Девочки стараниями доктора и Ульяны уже пошли на поправку. Их здоровье более не вызывало серьёзных опасений, поэтому госпожа Яблонская находилась в благодушном настроении и непринуждённо болтала с доктором на разные темы.

Матвей Борисович Яковлев, бывший военный медик в отставке, вдовевший уже седьмой год, по возрасту годился Полине в отцы. Ему должно было быть не меньше пятидесяти трёх-пятидесяти пяти лет. Яковлев принимал участие в русско-турецкой войне и получил ранение в сражении под Плевной, где погиб отец Сергея Яблонского.

Несмотря на некоторую показную суровость в общении с пациентами, в обычной жизни Матвей Борисович был приятным собеседником, замечательным рассказчиком и честным до щепетильности человеком. Полине в его обществе всегда было легко и спокойно. Полноватая фигура доктора, добрый взгляд его больших, иногда немного грустных, ласковых бархатных глаз, порождали в ней доселе незнакомое чувство покоя, уюта и домашнего тепла.

Яковлев с самого рождения наблюдал Грушеньку и Елену, лечил Алексея, неоднократно пользовал и Сергея Платоновича во время его нерегулярных визитов в Москву. Он считался в доме уже давно своим, родным, часто обедал и ужинал с Яблонскими (в отсутствие Сергея, конечно), развлекал Полину рассказами о своей богатой событиями жизни.

Матвей Борисович был отчасти в курсе семейных дел Яблонских. Он знал о повышении по службе Сергея, его внезапном приступе тоски по семейной жизни, предполагавшемся переезде Полины и девочек в Петербург. Не знал наверняка, но догадывался проницательный доктор о глубоких и мучительных сомнениях Полины Андреевны в связи с этим переездом и вставшим перед ней выбором: сохранить семью или поставить решительную точку в семейных неурядицах, начать новую жизнь.

Сегодня Полина была с Яковлевым более чем откровенна. Обрисовав вкратце ситуацию, она обратилась за советом к доктору как к более старшему и опытному человеку: как ей поступить? Отчасти Яблонская поверила в перемену Сергея к лучшему, но её более всего беспокоили причины, по которым эта перемена произошла.

Известие о гибели Сашки Лямке, конечно, кое-что проясняло, но Полина знала, что Сашка женился на иностранке и в последние годы редко показывался в России. Однако до неё, безвылазно сидящей в провинциальной Москве, доходили слухи от петербургских знакомых о похождениях Яблонского по столичным притонам, о его пристрастиях к азартным играм. Был период, когда она не успевала подписывать сумасшедшие счета и выкупать векселя наделавшего неосмотрительных и глупых долгов супруга.

И вдруг Сергей неделями ночует дома и строит с Алёшей и девочками пароход из папье-маше, играет в солдатики! На службе у него всё в порядке: выгодное назначение, повышение жалования, недавно получил очередной чин, перспективная, интересная работа...

Озадаченная Полина, привыкшая относиться к мужу как к божьей каре, просто не знала, что и думать.

Яковлев слушал внимательно, смотрел на Полину своими умными карими глазами. Когда настал его черёд говорить, доктор опустил взгляд, и повисла нехорошая пауза. Матвей Борисович слишком давно знал эту семью. Он ждал подобного разговора с Полиной или с Сергеем, а теперь просто не знал, с чего начать. Очень трудно сказать людям правильные слова, когда от этих слов зависит их дальнейшая жизнь.

— Я немолод и одинок, своей семьи так, по большому счёту, и не нажил, – начал Матвей Борисович, – так уж сложилось, что в жизни не видел ничего, кроме чужих болячек и ран. Какой из меня советчик? Но я давно знаю вас и давно знаю Сергея Платоновича…

Доктор на минуту замолчал, глядя в глаза Полины, ожидавшей от него, как всегда, решения всех проблем, и твёрдым голосом произнёс:

— Полина Андреевна! Сергей – вам не пара. Бросьте его! Бросьте его сейчас же, пока он окончательно не погубил вас и не погиб сам! Неужели вы совсем не думаете о себе, не цените себя и не любите?! Вы постоянно приносите себя в жертву. Наверное, это очень благородно… Но почему, скажите, почему вы выбрали для своей жертвы именно этого себялюбивого нытика? Этого запутавшегося в своих пороках, ничтожного и жалкого человека?

— Доктор! – подпрыгнула на стуле и задохнулась от бессильной ярости Яблонская. – Как? Как вы можете так говорить? Вы совсем его не знаете! Он не такой! Не такой!

— Да. Я так и думал, – с иронией в голосе произнёс Матвей Борисович.

В его бархатных глазах промелькнули незнакомые прежде Полине, решительные огоньки.

— Случай, сударыня, так сказать, сложный. Излечению не подлежит. Терапия бессмысленна. Попробуем хирургическим путём. Полина Андреевна, заведите себе наконец любовника и успокойтесь!

— Что-о? – Дугообразные брови Полины удивлённо поползли вверх, она гневно замахнулась на Яковлева салфеткой. – Фи! Как вы, пожилой человек, можете мне такое предлагать? Да ни за что! Мне одного Сержа за глаза на всю жизнь хватит. И он совсем не такой, как вы думаете! Он – слабый, подверженный чужим влияниям, но совсем не злой человек…

Доктор стыдливо опустил глаза.

— Мне жаль его. Он такой несчастный, – продолжала Яблонская, и непритворные слёзы заблестели в её чуть раскосых и грустных глазах. – Сам по себе он не способен ни на что дурное. Он не может причинить вреда никому, кроме себя. А этот Лямке… нет, у меня не поворачивается язык сказать «земля ему пухом»! Пусть его все черти жарят на сковородках в аду! Он с детства издевался над Сергеем, развращал, привязал к себе, пользуясь его слабостью и детской доверчивостью. Потом запутал Сержа в каких-то денежных делах, преследовал, угрожал… Теперь его нет, теперь всё будет иначе!

— Ай, бросьте! – не выдержал Яковлев, прихлёбывая из чашки ароматный, густой чай. – Не этот Лямке, так другой кто-нибудь найдётся, ещё похлеще. Такие субъекты, как ваш обожаемый супруг, мне очень хорошо известны! Влезут к человеку в душу, разворошат там всё, напакостят, наследят грязными сапожищами и уйдут, посвистывая. Взамен ничего не оставят. А забыть нельзя, потому что слишком глубоко в душу влез, слишком много всего узнал, корни пустил… Да и жизни, на него потраченной, жалко…

— Почём вы знаете?

— Да знаю, голубушка, знаю! – вздохнул доктор. – Вы-то, честная, милая, добрая, вы-то чем перед ним виноваты? Почему вы так его защищаете? Он молиться должен на вас, на руках носить, а он…

— Может, я и виновата, – погрустнела и задумалась Полина. – Только я и сама не знаю, в чём?..

В душе она удивилась, с каким настойчивым рвением и участием доктор взялся за устройство её, казалось бы, разрушенной неудачным браком судьбы.

— Ну вот! Придумали! – недоверчиво посмотрел на расстроенную Яблонскую Матвей Борисович. – Я бы ещё понял, если бы вы обидели Сергея Платоновича чем-то и не заметили этого. Но в то, что вы сознательно доставили ему какую-нибудь серьёзную неприятность, простите, не верю! Или я ничего не понимаю в людях, или вы совсем не такая, какой я знаю вас, Полина…

После длинной паузы долго боровшаяся с собой женщина решилась, наконец, рассказать Яковлеву о давно похороненной в памяти истории своей первой брачной ночи, о своих истинных отношениях с Яблонским.

Старый доктор выслушал её исповедь внимательно и серьёзно. Ни тени улыбки или недоверия не заметила она на его добром, покрытом морщинами лице.

Когда Полина закончила, Матвей Борисович обезоруживающе, по-детски улыбнулся, крепко прижал её к себе и отечески-ласково погладил по голове.

— Ай, какая глупость! – воскликнул он. – Какая маленькая, нелепая ерунда! Вы – давно уже взрослая женщина, мать семейства! Слушайте, запомните и объясните вашим детям, когда они достигнут определённого возраста, всё, что я вам сейчас скажу…

Отхлебнув чаю, доктор в простой и доступной форме, буквально в двух словах, разрешил все мучавшие Полину столько лет сомнения. Яблонскую поразила та лёгкость, с которой он за несколько минут развеял по ветру все её глупые комплексы, снял с души так давно тяготивший камень. Она повеселела, рассмеялась, словно девчонка, закружилась по комнате, подбежала к Яковлеву и благодарно расцеловала его в полные, пахнущие табаком и шоколадом губы.

Когда госпожа Яблонская наконец успокоилась и вернулась к своей чашке с остывшим чаем, доктор отправил в рот очередную шоколадку и как бы между прочим заметил:

— Должен признаться, Полина Андреевна, что я тоже перед вами кое в чём виноват. Не хотел говорить, обещал молчать, ну уж ладно, скажу…

— Что ещё за тайны? Говорите, Матвей Борисович, не томите! – беспечно разрешила Полина.

— Видите ли, Полиночка, я осматривал вашего драгоценного супруга в прошлом месяце. Между прочим, по его собственной просьбе, тайком от вас…

Полина насторожилась, но отмахнулась от тревожной мысли, иронично съязвила:

— Очевидно, у Сержа снова проблемы в интимных сферах! Подхватил какую-нибудь экзотическую заразу в китайских борделях, не так ли?

— Нет, как вы знаете, я не ханжа и такого факта скрывать бы не стал, это против моих правил, – гордо заявил Матвей Борисович. – Дело в другом… Я никогда бы не сказал вам, если бы не зашёл такой м-м-м… откровенный разговор. Судите сами, Полина Андреевна: у Сергея Платоновича проблемы куда более серьёзные, чем какой-нибудь пресловутый шанкр или триппер, который можно залечить за два месяца.

Полина испуганно уставилась на Яковлева, но тот невозмутимо продолжал:

— Сергей пережил, как я считаю, по крайней мере два инфаркта за последние годы. Несложных, но, знаете ли… Сейчас у него сердце семидесятилетнего старика. Какое-нибудь неприятное потрясение или ещё хотя бы год такой жизни, какую он ведёт теперь – в кутежах и разъездах между Москвой и Петербургом, – и вы без всякого развода останетесь вдовой. Поверьте, что в таких вопросах я редко ошибаюсь.

На следующий день, оставив выздоравливающих девочек и Алексея на попечение Ульяны, Полина Андреевна отправилась на Николаевский вокзал.

В Питер она приехала рано утром, без предупреждения телеграммой. Взяв извозчика, Полина приказала ехать на Конюшенную, где квартировал Яблонский.

Несмотря на ранний час воскресного дня, Сергея дома она не застала. Квартирная хозяйка сообщила, что не видела постояльца с полудня субботы. На вопрос, когда он вернётся, вдова Дятлова неопредёлённо пожала плечами и ничего не ответила.

«Понятно…» – сказала себе Полина, уже пожалевшая о своём скоропостижном приезде. Она решила во что бы то ни стало дождаться супруга, хотя бы для самого последнего, решающего разговора.

Полина уселась в старое вольтеровское кресло у окна и, уставшая с дороги, скоро задремала.

Ей приснился странный сон: словно она, дети и Сергей едут куда-то на большом корабле. Начался шторм, солнце скрылось за огромными сизыми тучами. Накрапывал дождь. Палуба корабля качалась из стороны в сторону так, что по ней нельзя было пройти и трёх шагов, чтобы не свалиться за борт. Полина, подросшие девочки и ещё какой-то странно похожий на неё мальчик сидели на бархатных диванах в просторной каюте первого класса Они разговаривали с незнакомым пожилым мужчиной.

Мужчина – полноватый, с благообразным, немного ироничным и усталым лицом – был одет в элегантный чёрный костюм-тройку. Он сильно прихрамывал на правую ногу и опирался на массивную, красного дерева трость с костяным набалдашником. Полина готова была поклясться, что никогда раньше не видела этого господина, но почему-то он показался ей таким знакомым и родным, словно она знала его всю жизнь.

Полина вышла из каюты, чтобы позвать брата, но палуба закачалась у неё под ногами. Сергей и Алёша находились совсем недалеко от неё. Они пытались, но не могли добраться до каюты, чтобы укрыться от дождя и шторма.

Полина понимала, что Сергей кричит ей что-то, но злобные порывы ветра уносили его слова.

Алексей показался ей таким большим, просто огромным. Его рост достигал роста палубного матроса. Лицо оставалось детским и румяным. На его квадратных, широких плечах мешком висело чёрное драповое пальто. Пальто было мокрым и пахло смертью. Алексей шагнул против ветра, широко раскинув руки. Полина видела, как он улыбается странной глумливой улыбкой и тоже кричит ей.

Она стояла неподвижно, словно скала. Порывы ветра и шторм не касались её. Она слышала завывание ветра, крики чаек, раскаты приближающегося грома, но не могла сдвинуться с места даже на шаг.

Вдруг пароход дал ужасный крен. Сергей отчаянно схватился за борт. В ту же секунду его смыло волной. Алёша упал на палубу, лицом вниз. Полина видела, что на его шее намотаны какие-то верёвки. Он скользит по палубе, его руки близко, совсем близко от Полины. Вот он ухватился за край её юбки. Спасён! Но при следующем наклоне парохода волна прошла через палубу. Кроваво-красный цвет этой волны напомнил Полине цвет свежей крови. Кровь омывает палубу, окрасив красным и вязким всё вокруг.

Брат, оторвав кусок её нижней юбки, тоже исчезает в пучине. Он ещё маячит за бортом. В пенисто-красных, кровавых волнах мелькает его коротко остриженная «под фуражку» светло-русая голова. Кусок белой материи напомнил Полине саван, Алексей – сброшенного в воду мертвеца...

В ужасе Полина проснулась. Она увидела перед собой весёлое, улыбающееся лицо Сергея. Счастье светилось в его обычно сердитых глазах, жёсткие руки вдруг стали мягкими и нежными. Золочёное пенсне, придававшее Яблонскому всегда такой серьёзный и неприступный вид, слетело и ударилось о край стола.

Сергей легко поднял её, обхватив за располневшую талию, закружил по комнате. Полина подумала, что сейчас, вместе с корсетом, башмаками и платьем, она весит, пожалуй, больше мужа, что у него ранена рука и что лучше бы ему поставить её на место, но она была не в силах сказать ему об этом.

Несмотря на страшный сон, ей было чертовски приятно, что сон продолжается и наяву, и теперь он совсем не страшный, а очень даже замечательный. Полине стало почему-то весело, захотелось смеяться, снова танцевать на столе канкан и пить шампанское. А потом – будь что будет!

«Ты приехала? Ты приехала! Ты приехала…» – повторял Яблонский тихим шёпотом, словно боясь разбудить кого-то, когда они очнулись в широкой, но старой и скрипучей кровати обер-секретарши Дятловой.

Слишком непохоже было всё, что происходило в течение последних нескольких часов по-зимнему туманного петербургского дня в этой съёмной квартире, в чужом городе, на чужой, не самой свежей постели, на то, что было с ними раньше.

А было ли это раньше?

Сергей наматывал на длинные бледные пальцы растрепавшиеся каштановые локоны Полины. Сейчас он напоминал ей ленивого котёнка, который впервые нашёл клубочек ниток и затеял какую-то новую, ещё неизвестную ему игру.

— Что случилось, Серёжа? Что происходит?

— Я люблю тебя, Полли… Ты даже представить не можешь себе, как я тебя люблю!..

Через месяц Яблонские переехали на новую квартиру на Большом проспекте Васильевского острова. Полина привезла из Москвы девочек и Алексея.

При встрече с Яковлевым, в один месяц помолодевшая и счастливая, она бросилась Матвею Борисовичу на шею со словами благодарности. Рассказала о своей неожиданно приятной поездке в Петербург, где, вопреки сомнениям, слухам и сплетням, нашла своего мужа весьма изменившимся в лучшую сторону.

— Будьте счастливы, Полиночка! И дай бог, чтобы это была последняя с ним перемена, – вздохнул старый доктор и про себя добавил: «Боюсь, что больше перемен он уже не выдержит…»

Когда Полина совершенно счастливым голосом сообщила, что она снова беременна, Яковлев искренне обрадовался и, казалось, забыл о своих страшных предсказаниях. Он пожелал счастья её семье и предположил, что неплохо было бы Полине родить сына.

Ни словом не обмолвился старый доктор о своей поездке в Петербург чуть больше месяца назад. Ничего не сказал он сиявшей от счастья Полине о тяжёлом разговоре с Сергеем в номере гостиницы у Московского вокзала. Не упомянул Яковлев о своей экспедиции по злачным местам ночного северного города в поисках мужа Полины, о том, как уже под утро обнаружил его в нумере второсортного борделя на Лиговке. По сведениям хозяйки, Сергей считался там постоянным гостем.

Когда Полина подъезжала на извозчике к дому на Конюшенной, Яблонский посадил Матвея Борисовича на утренний московский поезд. Дождавшись последнего паровозного гудка, Сергей поехал домой. Всю дорогу по заснеженному Невскому проспекту он ловил себя на мысли, что впервые и по-новому видит этот хорошо знакомый город, словно сейчас, несколько часов назад, он понял что-то важное для себя и принял очень важн... [...]

Полную электронную версию романа Елены Широковой "Павушкин остров" можно скачать в формате fb2:
Helena_Shirokova_-_Pavushkin_ostrov.zip

Идея, дизайн и движок сайта: Вадим Третьяков
Исторический консультант и литературный редактор: Елена Широкова